С постройкой нового дома связано было в старину множество примет обычаев и обрядов. Прежде всего, ряд примет и запретов был связан с самой рубкой деревьев. Так, например, на русском Севере существовало представление о «буйных деревьях», встречавшихся в хвойных лесах: если такое дерево попадет между другими бревнами в стены избы, то оно может без всякой особой причины обрушить все строение и обломками задавить хозяев насмерть. Даже щепка от «буйного дерева», положенная со зла лихим человеком под мельницу или под плотину, разрушает эти сооружения. Молния чаще всего ударяет в «буйные деревья» (3). У белорусов сохранились смутные предания о «стояросовом дереве», выраставшем будто бы на лесных перекрестках, тоже губительном и опасном. У русских, как известно, выражение «дубина стоеросовая» давно уже превратилось в шуточно-бранное выражение (4).
Древнейшие поверья иногда выступают в комбинации с христианскими верованиями; например, деревья, выросшие на месте, где когда-то стояла церковь, считались неприкосновенными; их можно было употреблять только на постройку новой церкви или часовни; человека, срубившего и использовавшего подобное дерево в других целях, постигала несчастье — смерть его самого или кого-нибудь из его детей (5). По поверью белорусов, нельзя было рубить дерево, которое скрипит, потому что в нем мучится человеческая душа; срубивший дерево заставлял душу искать новое пристанище, и с ним случалось какое-нибудь несчастье; кроме того, живущие в доме, где употреблено на постройку скрипучее дерево, будут беспричинно кашлять. Если использовано дерево с наростом, то у жильцов будут нарывы и колтуны; если сухостойное дерево —, жильцы будут сохнуть от чахотки; если поваленное бурей дерево — строение будет разрушено бурей, и т. п.
Наиболее подходящим временем для рубки строительного леса считался период от зимнего Николы (6 декабря по ст. ст.) до сретения (2 февраля по ст. ст.), когда мерзлая древесина легко поддавалась топору. В пределах этого срока у белорусов предпочитали рубить деревья в новолуние или в первую половину лунного месяца, до полнолуния, и избегали производить рубку, когда месяц был на ущербе.
Большое значение имел выбор места для нового дома. Так, например, нельзя было ставить его на месте, где пролегала дорога, так как в этом случае хозяину, по поверью, грозила скорая смерть. Нельзя было начинать постройку в «тяжелые дни» — понедельник, среду, пятницу и в воскресенье; в эти же дни нельзя было и переходить в новый дом. Можно было всё это делать только в «лёгкие дни», какими считались вторник, четверг и суббота. Хорошо начинать постройку «когда наполняется месяц», т. е. после новолуния или под этот день.
Повсеместно был распространён обычай при закладке дома в углы окладного венца класть деньги, «чтобы богато жилось» в новой избе, причем в передний угол клали более крупную монету (например, в передний угол — серебряный рубль, в остальные — по двугривенному). Более древняя форма этого обычая отмечена кое-где у южных великорусов; чтобы было довольство в доме во всем, в передний угол клали монету, в остальные три угла — клочок шерсти, горстку зерна и кусок воску. Во Владимирской губ. в переднем углу клали ладан, в другом углу, жерновом (против печного устья), — деньги, в заднем углу у входа — шерсть, а в том, где ставится печь, не клали ничего, так как этот угол предназначался для помещения домового (6).
В течение всего времени сборки посреди сруба должно было стоять небольшое деревцо — елочка или березка, с иконкой на нем. Во все ответственные моменты постройки хозяева должны были угощать плотников: хозяин ставил водку, хозяйка варила пиво, стряпала сытный обед. Сговорившись насчет условий, пили «заручное». Самое большое угощение — «окладное», «обложейное», «закладочное» — устраивали после укладки первого венца; плотники пили, приговаривая: «Хозяевам добро здоровье, а дому доле стоять, пока не сгниет». Когда заготовленный сруб был перенесен и собран — опять пили, или «мшили», избу. Затем шло «матошное», или «матичное» угощение, после подъема наверх матицы, с приговором: «Чтобы матица не упала, не задавила хозяев». Нередко матицу втягивали наверх, привязав к ней веревками завёрнутые в вывороченный наизнанку полушубок (7) каравай хлеба и пирог. Когда матица была поднята, то один из плотников обходил избу по верхнему венцу, рассевая с пожеланиями поданные ему снизу хлебное зерно и хмель. Затем двое разрубали одновременно верёвки, вследствие чего полушубок падал на пол. Тогда смотрели, упал ли хлеб верхней коркой кверху или вниз. Если кверху, то в доме будут рождаться мальчики, если хлеб при падании перевертывался нижней коркой вверх, — то девочки. В других местах считали, что в первом случае в новом доме будет удача, во втором — всякие беды и напасти. Если хлеб катился к дверям, то это предсказывало смерть хозяину дома. Известен и другой аналогичный обряд — к матице перед подъёмом привязывали завернутую в полушубок бутылку с водкой (у бедных горшок с кашей), затем обрубали веревки и смотрели, куда горлышком упала бутылка: если внутрь избы, то в ней будут жить богато, а если к двери, то житье будет бедное.
Когда в самый верхний венец, в подстропильные бревна, врубались стропила, то давалось «стропильное» угощение («Надо стропилам пятки обмыть, чтобы крыша плотнее стояла», — приговаривали плотники). И, наконец, последнее, самое обильное угощение, называвшееся «замочка» крыши, происходило перед покрытием крыши, «чтобы крыша не текла до скончания века». Чем лучше хозяин угостит плотников, тем «чище» будет их работа. На Севере было в обычае устраивать «саламатник» — торжественный семейный обед для плотников и родственников. Основными блюдами была саламата нескольких сортов — густая затируха из толокна или муки (гречневой, ячменной, овсяной), замешанная на сметане и заправленная топлёным маслом, а также каша из поджаренной на масле крупы.
Существует много рассказов о том, как плотники, если хозяева их: недостаточно ублаготворили, в отместку делали так, чтобы при ветре выло и стонало в избе; например, они вставляли в стену бутылочное горлышко, пищалку из тростника, дудочку из липового лубка и т. п.; или прилаживали под коньком длинный ящичек без передней стенки, набитый берестой, и в ветреную погоду слышался плач и вой, вздохи и вскрики. А то засовывали в пазы между венцами во мху щепочки, которые мешали плотной осадке брёвен; в этих местах всегда продувало и промерзала и т. д. (8)
При переходе в новый дом также соблюдались некоторые обряды. Прежде чем переселиться в него, вносили туда кошку, и она должна была одна провести там ночь, так как существовало поверье — кто первым переселится в новый дом, тот скоро умрёт (9). Вещи можно было переносить и раньше. Самим к ночи переезжать, как считалось, не следовало, нужно было это делать рано утром, с рассветом или даже «до свету». Первым входил хозяин с квашней и иконой в руках, за ним — хозяйка с курицей, дальше шла молодежь. Счастливыми днями для новоселья: считались двунадесятые праздники, в особенности введение во храм богоматери. Считалось удачей переселиться под полнолуние, чтобы жилось полнее. Краевед М. М. Зимин пишет: «Нередко мне самому приходилось слушать совет: «не переезжай на другу квартеру, окромя субботу и овторника, остальные дни тижелые и нещасливы, не уживеси с хозявами» (10).
Перебираясь на новое место, хозяева обязательно приносили дров из старой избы, «чтобы было теплее», захватывали с собой горшок с жаром (с углями из старой загнетки). К порогу приколачивали старую подкову или под порог вделывали старую железную косу, которая была почти незаметна, но каждый входящий в избу задевал ее ногой; это делалось, чтобы зараза не вошла в дом.
При переселении на новое место, по обычаю, «приглашали» перейти туда также домового и дворового, этих духов-покровителей восточнославянского жилища и двора. «Домовой! Домовой! Пойдем со мной!». «Дом-домовой, пойдем со мной, веди и домовиху-госпожу — как умею награжу», — заманивали домового хозяева. Или же хозяин становился перед воротами двора, кланялся три раза в разные стороны и выкликал: «Батюшка домовой и матушка домовая, батюшка дворовой и матушка дворовая, со всем семейством, пойдемте к нам на новое жилище, с нами жить!». При этом брали горсть навозу со старого двора и перегоняли скот на новое место. Местами домового «переносили» в новый дом в горшке с углями на хлебной лопате. Считалось, что если при переезде в новое жилье не «почтить перевозом» домового, то там якобы поселится его соперник, чужой домовой, а прежний домовой будет ходить из старого дома и выть под окнами — напоминать о себе и проситься в новый дом. Дворового и домового, как видно из перечисленных обычаев и поверий, надо было «задобрить». В основе обрядности лежало представление, что иначе они могут «уйти со двора» и дом останется без покровителей (11).
Перебравшись в новое жилище, справляли новоселье (в старом русском языке — «новосёлыцина» «новосёлица», в вологодском говоре (а также в б. Вятской и Пермской губерниях) — «влазины», у белорусов «входины», «уходзшы». Готовили угощенье, приглашали родных и знакомых. Гости приходили с хлебом-солью, с подарками, — приносили кто что может. Этот обычай, как известно, жив до сих пор.
Исследуя древнерусский орнамент, Б. А. Рыбаков находит среди его мотивов отражение обрядов, выполнявшихся при постройке дома. Так, в квадрате с выступающими концами каждой стороны (очень устойчивой фигуре русского народного орнамента) он видит изображение венца сруба деревянного дома — окладного венца, как бы идеограмму строящегося жилища. Квадрат, разделенный на четыре части, с точкой в центре каждого малого квадрата, он расшифровывает при помощи одного обычая, сохранявшегося ещё в Белоруссии в середине XIX в.: когда хозяин ставил новую усадьбу, то очерчивал квадрат, делил его на четыре части (не диагоналями) и в каждый из четырёх малых квадратов клал по камню; камни брались с четырех разных полей. Таким образом, эту загадочную фигуру русского орнамента можно рассматривать как идеограмму новой, строящейся усадьбы (12).
Бломквист Е.Э.
Литература:
- М. Красовский. Указ. соч., стр. 168-171 (с планом и внешним видом контыны). Существовало мнение, что слово «контына» связано со славянским корнем «конец»; на это указывает А. В. Арциховский в своей работе «Городские концы в Древней Руси» («Исторические записки», 16, 1945, стр. 13). В современном польском языке слово «gontyna» означает капище.
- Л. А. Динцес. Дохристианские храмы Руси в свете памятников народного искусства. СЭ, 1947, № 2.
- С. В. Максимов. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903, стр. 287; Д. К. Зеленин. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.-Л.; 1937, стр. 41; е г о ж е. Тотемический культ деревьев у русских и у белоруссов. «Известия Академии наук СССР, Отделение общественных наук», 1933, № 8, стр. 596.
- Д. К. Зеленин. Тотемический культ деревьев у русских и белоруссов, стр. 596-597.
- Г. Попов. Русская народно-бытовая медицина. СПб., 1903, стр. 202.
- Н. Добрынкин. Жизнь, нравы и обычаи крестьян в Меленковском уезде. Ежегодник Владимирского Губ. Статистического Комитета, т. 1, вып. 1. Владимир, 1876. стр. 106.
- Бараний мех, овчина всегда были символом плодородия и всяческого изобилия; на овчину ставили молодых во время благословения (у великорусов); на покрытую овчиной дежу сажали невесту при обряде «посада» (у белорусов) и пр. (См. также настоящее издание, работу Г. С. Масловой).
- См. С. В. Максимов. Указ. соч., стр. 186— 192. О том, насколько живучи еще эти обычаи у отдельных отсталых работников (а также у любителей выпить и закусить, за чужой счет) см. корреспонденцию П. Иванова из Сталинградской обл.: У новосёлов старого хутора. «Литературная газета», 4 июня 1955 г.
- В связи с распространенным поверьем, что вообще во вновь выстроенном доме кто-либо из живущих должен умереть, возник обычай не доводить постройку в какой-либо детали до конца: например, белорусы Гродненской обл. оставляли в новой хате хотя бы одну стенку или же крышу незаконченной; у украинцев оставляли небеленым место на потолке над иконами (см. Д. К. Зеленин. Тотемы-деревья в сказаниях и обрядах европейских народов, гл. 3).
- М. М. Зимин. Ковернинский край. «Труды Костромского Научного Общества по изучению местного края» вып. XVII. Кострома, 1920, стр. 82.
- См. С. В. Максимов. Указ. соч., стр. 30-48.
- Б. А. Рыбаков. Прикладное искусство и скульптура. В кн. «История культуры древней Руси», т. II. М., 1951, стр. 402, 404, рис. 195.