Н.И. Толстой рассматривал идею жизненного круга как своего рода образец, в соответствии с которым организуется структура обрядов. Эта концепция оказалась весьма плодотворной по отношению к календарным и окказиональным обрядам. Подобного рода осмысления требуют и обряды жизненного цикла.
С учётом признака «реальность /символичность» похороны и родины («рамочные» обряды жизненного цикла) противопоставляются свадьбе («срединному» обряду). В первых представлен только один компонент комплекса «смерть — рождение», но он присутствует и символически, и реально, поскольку похороны и родины соотносятся с реальной смертью и рождением. В свадьбе реализуются оба компонента этого комплекса, но они выражены только символически.
Ситуация осложняется принципиально важной для обрядов жизненного цикла проблемой «героя» ритуала. Для родин эта проблема не менее существенна, чем для свадьбы, которую в свое время предлагалось рассматривать как взаимодействие двух текстов, реализующих точки зрения партии жениха и партии невесты (М-текста и Г-текста соответственно). Но если свадьба в любом случае (независимо от точки отсчета) остается «срединным ритуалом», то место родин в синтагме жизненного цикла непосредственно зависит от того, кто признается «героем» обряда и «для кого» он совершается. Для новорожденного этот обряд знаменует начало жизненного пути и является «рамочным». Для родителей он является «срединным». В ходе обряда новорожденный обретает статус человеческого существа, а родители обретают статус отца и матери. Особенное значение имеют первые родины, в результате которых совершается цепочка изменений статусов: молодожены превращаются в родителей, их родители — в дедов и бабок, братья и сестры новых родителей становятся дядьями и тетками и т.д. Именно в этом смысле реализуется значение термина «переходный обряд» по отношению к родинам. Для новобрачных родинный обряд следует непосредственно за свадебным и в определенной мере является продолжением свадьбы. Молодые становятся полноценными взрослыми либо через год после свадьбы, либо после рождения ребенка, что в идеальном случае должно было совпасть. В некоторых местах Украины и Белоруссии существовало дополнительное условие по отношению к молодой: первым ребенком должна быть девочка. Если рождался мальчик, она продолжала считаться «молодицей".
Инерция свадьбы проявляется прежде всего в поведении беременной, которое оказывается во многих отношениях похожим на поведение невесты. Бросается в глаза последовательное введение запретов, ограничивающих контакты беременной не только с по сторонними, но и со своими. Круг общения и жизненное пространство беременной постепенно сужаются. Одной из мотивировок являются распространенные представления о «нечистоте» беременной и исходящей от нее опасности. С этим же, вероятно, связано стремление скрыть не столько саму беременность, сколько предстоящие роды даже от близких родственников. «Крестьянки тщательно скрывают от всех время родов. Как скоро оно наступит, женщина тайно от всех (разве сказавшись одной свекрови на ухо) уходит в теплый хлев, где стоят овцы, и там рождает одна».
Запрет беременной уходить одной из дома может объясняться заботой о ней, но в сочетании с другими предписаниями, ограничивающими свободу ее перемещений даже в своем дворе, он приобретает ритуальный характер и напоминает «сидение» просватанной невесты. Аналогии между состоянием беременной и невесты могут в жизненном цикле быть продолжены. К их числу относятся запрет на некоторые виды домашних работ, запрет смотреть в зеркало и на ряд предметов и явлений, например на пожар и др.
Вместе с тем для беременной отменяются некоторые из тех запретов, которые регулировали повседневную норму: «Незадолго до родов она расплетала левую косу, несколько дней ходила с на половину распущенными, спрятанными под сороку волосами». Перед самыми родами волосы роженицы распускали полностью либо она сама, либо повитуха, возвращая им «естественное» состояние.
С помощью подобного рода инверсий обыденных норм, с одной стороны, и ведения особых запретов — с другой, роженица постепенно как бы отдаляется от своего мира и приближается к чужому; на нее перестают распространяться правила, обязательные для остальных членов коллектива, но необязательные для чужих. Происходит нарастание признаков «чужести», постепенный отход «смертному» состоянию. В некоторых местах Украины это обстоятельство подчеркивается торжественным прощанием с мужем, роднёй, а иногда и с чужими на улице. В Пензенской губ. роженица прощалась со всем белым светом: «Простите меня, угоднички, мать-сыра земля, батюшка с матушкой».
В случае тяжелых родов оба супруга просили прощения у мира (собравшихся в избе мужиков и баб) «за беззаконность». Подобный обряд прощания и прощения совершался человеком, почувствовавшим приближение смерти. Показательно, что в среде русских старожилов Сибири роженица считалась «полупокойницей».
Окончательная изоляция роженицы от остальных людей чаще всего знаменуется пространственным перемещением, которое при обретает особое значение на фоне предшествующих ограничений. Во многих областях России рожали в бане. Был распространен также обычай рожать в хлеву. На Украине часто местом для родов являлась хата, однако некоторые собиратели указывали на «старый обычай» идти на поветь, стодолу, огород". Баня – место ритуальной дефлорации, отделения от невесты ее красоты и место родов, которые тоже являются отделением (ребенка от матери). Общим для всех перечисленных мест является то, что они расположены на периферии освоенного пространства, на границе между своим и чужим. Их периферийное положение согласуется с пограничным состоянием роженицы (между своим и чужим, между жизнью и смертью) и с посреднической ролью повитухи, осуществляющей связь между этими сферами. Непосредственно со свадьбой перекликается обычай рожать первого ребенка в родительском доме, распространенный как у русских, так и у других народов.
Этот обычай в определенной мере дублирует отводины. И в том, и в другом случае молодая считается гостьей. Срок пребывания роженицы в родительском доме составляет 6 недель (40 дней), в течение которых она считается нечистой. Это было последнее из ритуально обязательных перемещений молодой, по сути дела завершившее свадебный комплекс (в широком понимании) и символизировавшее окончательный переход молодой в группу взрослых. В таком случае собственно свадебное путешествие невесты в дом жениха и ее пребывание в нем до времени родов являлось с точки зрения родственников новобрачной добыванием ребенка» (ср. эвфемизмы, распространенные у русских и белорусов: +принесла», «привела» (о незаконнорожденном), ср.: в Москву съездила, с Москвы приехала»; «в Ригу съездила...»). Под ригой могла пониматься и хозяйственная постройка. Отсюда родильница — рижанка, а новорожденный рижаненок даже в том случае, если роды происходили в другом месте, например в бане”. Скорее всего, с родами связано и современное значение выражения «съездить в Ригу «стошнить» (ср, вызывание рвоты у роженицы как традиционный способ ускорить роды). Одна из особенностей поведения невесты, заключается в ритуально отмеченной неспособности самостоятельно передвигаться (невесту водят подруги).
В более явной форме это присуще и роженице — после родов и особенно во время проведывания она обязана лежать, в Вятской губ. роженица в течение недели ходила в баню с костылем. Среди такие эвфемизмы свершившихся родов, как: «Мая Катрина сламала нагу» (белор.); «упала в кут»; «упала с печи» (укр.). С.П. Бушкевич интерпретирует эти данные как следствие контакта с иным миром".
После родов женщина снова принимала свой «культурный» облик, и в первую очередь прятала волосы под головной убор. Если до родов ее костюм представлял собой нечто среднее между девичьим и бабьим (в частности, в России молодая в промежутке между свадьбой и рождением первого ребенка носила кокошник). то после родов он становился полностью бабьим. Соответственно исчезают все те «вольности» в поведении (участие в хороводах, посещение собраний молодежи), которые допускались в течение первого года после свадьбы.
Знаком того, что роды закончились и роженицу можно посещать, служила рубашка, которую вывешивали у бани (Владимирирская губ.). Вспомним, что с помощью рубахи на свадьбе объявлялось о благополучном завершении первой брачной ночи, и, в частности, о невинности молодой. Посещение роженицы у русских называлось отведки, у украинцев — наведки, у белорусов провидқи. Как и в свадьбе, здесь актуализируется мотив узнавания, истинного знания (корень ved" знать, к которому, согласно одной из этимологий, восходит слово невеста, ср. также про-вед_ать, на_вест-ить).
Итак, для роженицы реализуется полная схема переходного ритуала: отделение — пребывание вне своей территории (временная смерть) — возвращение в свой социум в новом качестве, ведь для женщины родины являются не «рамочным» обрядом, а срединным, как свадьба. И в том, и в другом случае полностью реализуется символический комплекс «смерть- воскрешение». Но есть и существенное различие: в свадьбе «круговой» путь является характеристикой мужского текста (текста жениха). в то время как женский текст (невесты) имеет «линейный» (усеченный) характер. До полной («круговой») схемы женский текст достраивается лишь в родинах (при этом характерно, что мужской текст, полностью выраженный в свадьбе, в родинах практически отсутствует). Появляется соблазн рассматривать свадьбу и родины как единый обрядовый комплекс (по крайней мере, для женщины). таком случае отмеченные соответствия между родинами и свадьбой могут быть объяснены не «типологическим» сходством, а их внутренней связью.
Идея пути соотносится не только с роженицей, но и с ребенком, «прибывающим» из чужого мира в мир людей: «Еще дитя не родилось, а ему уже осыпают путь по порогам избы солью, чтобы оно появилось на свет скорее и больших страданий матери». На Украине для облегчения родов стучат 3 раза пятками о порог хаты, водят по хате через 3 порога или через 9 порогов (туда передом, а оттуда задом), ведут 3 раза через дорогу. переводят через ток, через гумно. Во многих местах Калужской губ. при начале родов открывали печную заслонку. Печная труба в традиционных представлениях является устойчивым «каналом связи с иным миром. Показательно объяснение появления на свет ребенка, даваемое детям в Полесье: «бусек (аист) бросает через дымоход»
Мир людей противопоставлен чужому миру (откуда появляется ребенок) по признаку светлый/темный. В Виленской губ. +во время родов знахарка зажигает освященную восковую свечку и держит ее перед лицом больной, как бы вызывая на свет родственную огню душу ребенка», в Харьковской губ. роженица повторяет за повитухой: «Прости меня, белый свет! Прости меня, матушка сырая земля! Я по тебе ходила, много грехов творила: одну душу прости, а другую на свет пусти».
Основная схема родинного обряди дублируется в обряде крещения, но место матери занимают крестные родители, для которых обряд тоже является переходным, если они выступают в этой роли впервые. Как и в других ритуальных ситуациях, путь в церковь мыслится как далекий опасный.
Для его успешного преодоления крестным дается уголь, хлеб и другие предметы. Крестная должна все это выбросить на дороге через правое плечо, не оглядываясь. В церковь крестные должны идти быстро, не оглядываться, не разговаривать, не мочиться и т.д.
Сам акт крещения уподобляется рождению; для него актуальны те же приметы и предзнаменования, что и для родов. Особое внимание уделяется обратному пути. Внесение ребенка в дом изображается как его первое внесение и приобщение к домашним ценностям. На порог кладут угли, нож, топор, ключи, через которые крестные должны переступить вместе с ребенком (или наступить на них); нередко к порогу прикладывают и самого ребенка.
Иначе поступают в тех случаях, если «дети в доме не ведутся». Ребенка вносят в дом не через двери, а подают в окно. Тем самым подчеркивается идея прихода ребенка из иного мира.
Последующая серия ритуальных действий ориентирована на приобщение ребенка к обоим «центрам» дома — печи и красному углу. В Черниговском Полесье «мать принимала окрещенного ребенка не иначе, как находясь на печи. Широко распространено прикладывание ребенка к печи. В Закарпатье ребенка ставят на ощілок (плоский пресный хлеб), чтобы его в доме любили так же, как хлеб». В этот день ребенок должен прикоснуться не только к печи и хлебу, но и к столу: «Ребенка кладут на стол, чтобы его почитали как стол».
Кумовья возвращают крещеного ребенка бабке (повитухе), а та передает его матери с куском хлеба (Харьковская губ.). Ребенка кладут на шубу, где прежде лежала монета, чтобы ребенок был богат». После этого бабка укладывала ребенка в «колыску», куда перед этим помещала кота, и в заключение говорила: «На кота дримота, а на дитя ростота». Аналогия с новосельем здесь достаточно очевидна. Символика новоселья вообще очень значима для ритуалов жизненного цикла. Собственно, каждое изменение статуса может быть представлено и как новоселье, поскольку не только главный герой обряда, но и второстепенные участники приобретают новый статус. Крестины не просто дублируют, но и проясняют основную сюжетную линию родин.
При этом обрядовый путь новорожденного становится «круговым», что характерно для «срединного», а не для «рамочного» обряда, каковым родины являются для новорожденного. Но, как и в случае с женским текстом (линейным в свадьбе и круговым в родинах) текст новорожденного «достраивается» до полной схемы переходного обряда, ибо только так можно совместить начальную и конечную точку пути, которая становится для «нового» человека главной точкой отсчета в этом мире.
А.К. Байбурин