БОЯН (XI в.) — древнерусского поэт-певец. В зачине С. Боян назван «творцом песен». Семь раз вспоминает Бояна автор С. Кроме С. Боян упомянут в «Задонщине». В интерпретации имени Боян со времени открытия С. обозначились две тенденции: 1) это собственное имя древнерусского поэта-певца; 2) это нарицательное слово, обозначающее певца, поэта, сказителя вообще. В Первом издании С., в примеч. на с. 2 Боян назван «славнейшим в древности стихотворцем русским».
В первоначальном тексте этой страницы говорилось, что «при Рюрике иль Святославле гремела лира его, ни по чему узнать нельзя»; после ее перепечатки предположение о времени жизни Бояна было сформулировано еще более неопределенно: «...когда и при котором государе гремела лира его ни по чему узнать нельзя».
Сходная с этой характеристика Бояна, но в сильно романтизированном виде, была дана Н. М. Карамзиным в «Пантеоне российских авторов» (1801): «Мы не знаем, когда жил Боян и что было содержанием его сладких гимнов; но желание сохранить имя и память древнейшего русского поэта заставило нас изобразить его в начале сего издания. Он слушает поющего соловья и старается подражать ему на лире» (Соч. СПб., 1848. Т. 1. с. 653). В примеч. к С. Екатерининской копии имя Боян, с одной стороны, характеризовалось как собственное, но, с другой — тут же определялось и как нарицательное: «Сие имя Боян происходит, как думать надобно, от древнего глагола баю, говорю: по сему Боян не что другое, как рассказчик, словесник, вития» (Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве». М.; Л., 1960. с. 326).
В нач. XIX в. господствовало представление о Бояне как о конкретном «витии» древности и, одновременно с этим, обобщенном образе поэта-певца. А. Х. Востоков в примеч. к своей стихотв. повести «Светлана и Мстислав» в «Опытах лирических» (1806) вслед за В. Т. Нарежным утверждал, что рус. поэты, которые «должны были находиться при дворе государей древних», назывались «Баянами». Об этом, отмечает Востоков, «не говорит „Повесть о походе Игоря“, упоминающая только об одном Баяне, как о собственном имени; но нельзя ли предположить, что упомянутый песнотворец по превосходству назван общим именем Баяна, т. е.: баснослова, вития, рассказчика» (цит. по: Востоков А. Х. Стихотворения. Л., 1935. с. 391. (Б-ка поэта. Больш. сер.)).
Так же понимает имя Боян Пушкин в «Руслане и Людмиле» — оно у него одновременно и имя собственное, и нарицательное: «Все смолкли, слушают Баяна...», «И струны громкие Баянов / Не будут говорить о нем!» (ПСС. АН СССР. 1937. Т. 4. с. 7, 42). Только поэтич. символом считал Бояна Вс. Миллер: «Боян заменяет автору „Слова“ музу эпических поэтов» (Взгляд. с. 123—124), «В начале „Слова“ Боян введен как поэтическое украшение, а не как историческое лицо: имя вещего поэта, потомка божества, должно украсить произведение автора, возвысить его в глазах читателей» (с. 125). По мнению Миллера, «нет ни одной черты, которая могла бы быть реальной характеристикой исторического певца и притом русского, предшественника автора „Слова“» (с. 121). Само имя Б. Миллер считает не русским: «Боян лицо болгарское и попал в „Слово“ из болгарского источника» (с. 130).
Предположение о болгарском происхождении имени Боян высказывалось и до Миллера: Ю. Венелин считал, что Боян — болгарский князь Боян Владимирович (ум. в 931), слывший в народе колдуном (Критическое исследование об истории болгар. М., 1849. с. 236—265). Однако еще в 1844 В. Г. Белинский, разбирая «Руслана и Людмилу», писал, что Пушкин, считая слово Боян «равнозначительным» таким словам, как «скальд, бард, менестрель, трубадур, миннезингер», «разделял заблуждение всех наших словесников, которые, нашед в „Слове о полку Игореве“ „вещего баяна, соловья старого времени...“, заключили из этого, что Гомеры древней Руси назывались баянами». Белинский утверждал, что «по смыслу текста „Слова“ ясно видно, что имя Баяна есть собственное, а отнюдь не нарицательное». Вместе с тем он отмечал, что «Баян „Слова“ так неопределенен и загадочен, что на нем нельзя построить даже и остроумных догадок» (Собр. соч. М., 1955. Т. 7. с. 365—366).
В наст. время можно считать общепризнанным положение о том, что Боян — имя собственное, принадлежащее поэту-певцу, предшественнику автора С. Вместе с тем можно утверждать, что мы располагаем целым рядом не только догадок, но остроумных и весьма убедительных гипотез о Б. А. Вельтман в 1842 высказал предположение, что имя Боян — это искаженное имя Яна Вышатича, упоминаемого в ПВЛ: сообщая под 1106 о его смерти на 90-м году жизни, Нестор пишет, что слышал от Яна Вышатича много рассказов, которые записал с его слов в свою летопись. Вельтман полагает, что в первоначальном тексте С. перед именем Яна стояла частица «бо», на каком-то этапе переписывания текста С. переписчик соединил эту частицу с именем «Ян» и получился — «Боян». Возможность искажения имени Яна Вышатича в Б. С. допускали А. В. Лонгинов и Л. В. Черепнин (Лонгинов А. В. Историческое исследование Сказания о походе северского князя Игоря Святославовича на половцев в 1185 г. Одесса, 1892. с. 89—91; Черепнин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // ИЗ. М., 1948. № 25. с. 328—329).
Однако видеть в имени Боян искаженное написание какого-то другого древнерусского имени или искать это имя не в рус. источниках (кроме указанного предлагался еще ряд болгарских персонажей с именем «Боян») нет оснований. Е. В. Барсов, резко выступивший против гипотезы Миллера, привел ряд данных, свидетельствующих о том, что имя Боян в Древней Руси существовало (см.: Слово. Т. 1. с. 338—339). Историко-археол. находки последнего времени не только подтвердили бытование имени Боян в Древней Руси, но свидетельствуют о его достаточно широкой распространенности. В Новгородской первой летописи упоминается «Бояня» улица, в Рядной грамоте Тешаты и Якима (1261—91) названо имя послуха Бояна (Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. С. 317). Имя «Боян» встречается в трех новгородских берестяных грамотах (одна 80-х XI в., две — XII в.) (см.: Арциховский А. В., Янин В. Л. Новгородские грамоты на бересте: Из раскопок 1962—1976 гг. М., 1978). Наконец, на стене киевской Софии (см. София Киевская) была обнаружена надпись (граффито), в которой сообщается о покупке княгинею «Всеволожей» (т. е. женой князя Всеволода) «земли Бояней» (земли, принадлежавшей когда-то какому-то Бояну).
Открывший надпись С. А. Высоцкий датирует ее втор. пол. XII в. и высказывает предположение, что эта земля «некогда имела какое-то отношение к Бояну „Слова о полку Игореве“» (Древнерусские надписи Софии Киевской XI—XIV вв. Киев, 1966. Вып. 1. с. 71). Б. А. Рыбаков датирует граффито кон. XI в. и высказывает предположение, что запись могла быть сделана в близкое время к предполагаемому им году смерти Бояна. Правда, исследователь отмечает, что «текст граффито сам по себе не дает нам права отождествлять Бояна-песнотворца с Бояном-землевладельцем» (Русские летописцы... С. 417). О Бояне как поэте, жившем во времена князя Всеслава (ум. 1101), писал в 1809 Н. Грамматин в «Рассуждении о древней русской словесности». Древнерус. певцом считал Б. Е. Болховитинов, включив его в свой «Словарь русских светских писателей». «Знаменитым русским поэтом» XI — нач. XII в. называл Б. Ф. И. Буслаев. Время творчества Бояна он датирует, исходя из перечня имен тех князей, которым Боян пел свои песни-славы. Кроме того, этот перечень наводит Буслаева на мысль, что «связь Бояна с князьями тмутороканскими и черниговскими, вероятно, заслуживает некоторого внимания» (Русская поэзия... с. 392). Буслаев считает, что текст С. донес до нас несколько отрывков из произведений Бояна, процитированных автором С. Это две припевки Бояна, имеющие характер притчи, — «Ни хытру, ни горазду...» и «Тяжко ти головы...» и пять отрывков из песен Бояна: «Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше...», «Тогда при Олзѣ Гориславличи...», «Уже бо, братие, невеселая година въстала...», «На Немизѣ снопы стелютъ головами...», «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая...».
Барсов, подчеркивавший тесную связь автора С. с творчеством Бояна, вместе с тем считал, что автор С. «весьма мало внес Бояновых словес в свое произведение» (Слово. Т. 1. с. 308). Если приводившиеся ранее предположения о вставках в С. из соч. Бояна имели в виду отдельные небольшие фразы, то в наши дни писатель А. Л. Никитин пошел гораздо дальше своих предшественников. Он считает, что вообще бо́льшая часть текста С. не что иное, как переработка, применительно к событиям похода Игоря, соч. Бояна, посвящена Святославу Ярославичу и его сыновьям и написанного Бояном за сто лет до похода Игоря — в кон. 1084 — нач. 1085. По Никитину, основной причиной, побудившей автора С. обратиться к соч. Бояна, которое, по его словам, «послужило своего рода матрицей для автора „Слова о полку Игореве“» (Испытание «Словом». № 6. С. 226), «были солнечные затмения, предшествовавшие началу обоих походов» (Там же. № 7. С. 183). По Никитину получается, что все, что рассказывает автор С., уже было в произведении Бояна: «...изображение похода, быть может, со зловещими предзнаменованиями, картины битвы с „погаными степняками“, гибель героев или плен, последовавшие затем горе „земли“ и, возможно, обращение к князьям с просьбой о помощи» (Там же. № 6. С. 226). Гипотеза Никитина, таким образом, превращает С. во второстепенный памятник древнерусской литературы. В его построениях много явных натяжек, произвольного толкования текста С., ошибок.
В 1912 А. С. Архангельский в энциклопедической статье о Б. дал подробный обзор всех гипотез о нем, имевшихся к этому времени, и подытожил результаты изучения данного вопроса.
Связь Бояна с тмутараканскими и черниговскими князьями подчеркивал А. С. Орлов (Слово о полку Игореве. М., 1923); он относил время жизни Б. к XI — нач. XII в. и считал, что Б. был таким же княжеским певцом, как и автор С. Как о бесспорном факте, о тмутараканском происхождении Бояна и тесной связи его с черниговскими князьями писал Н. В. Шляков, который пытался воссоздать биографию Бояна. По его гипотезе, Боян родился не позже 1006 и умер вскоре после смерти Всеслава (1101). Первым произведением Бояна была песнь о единоборстве Мстислава Владимировича с Редедей. По мнению Шлякова, «в летописи мы имеем следы Бояновых песен, и летописец пользовался ими как источником для своих сведений» (Боян. с. 495).
Начав свою песнотворческую деятельность в Тмутаракани, Боян затем перешел в Чернигов. Шляков предполагает, что одно время Боян находился при дворе Ростислава Владимировича (ум. 1066), затем перешел на службу к Святославу Ярославичу (ум. 1076), воспевая деяния его и его семьи, «тесно связав особенно свою судьбу с судьбою его старшего сына — энергичного Олега» (с. 498). О том, что Боян был песнотворцем или придворным поэтом Святослава Ярославича и его сына Олега, писал М. Н. Тихомиров. Он отмечает, что все заимствования из «похвальных слов» Боян в С. «относятся к определенному и сравнительно узкому промежутку времени. В них говорится о пребывании полоцкого князя Всеслава на Киевском столе (1068 г.), ... о смерти „красного“ Романа Святославовича (1079 г.), о смерти Бориса Вячеславича (1078 г.). О самом Олеге Святославовиче говорится как о младом и храбром князе, внуком которого был Игорь Святославович, герой поэмы. Следовательно, Боян писал про молодого Олега, когда тот еще был „Гориславовичем“, т. е. до 1094 г. С этого года Олег уже прочно сидел на отцовском столе и борьба за Чернигов окончилась» (Боян и Троянова земля. с. 175—176). Тихомиров считает, что автору С. произведения Бояна, из которых он черпал сведения о событиях XI в., могли быть известны как в устной передаче, так и в письменной форме.
«Не подлежащую сомнениям» связь Бояна с «домом чернигово-тмутараканских князей» подчеркивает Рыбаков. Ранний период песнотворчества Бояна он относит ко времени княжения Мстислава Храброго (ум. 1036), ратные подвиги которого воспевал Боян. После смерти Мстислава Б., как считает Рыбаков, оказался при дворе киевского вел. князя Ярослава, к которому перешли черниговские и тмутараканские владения умершего бездетного Мстислава. Затем Боян снова вернулся в Тмутаракань. Большинство исследователей, имея в виду припевку Бояна о Всеславе Полоцком — «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути», считают, что Боян умер после смерти Всеслава (1101). Рыбаков полагает, что эта «припевка» не имеет датирующего значения: «Из этих слов, во-первых, не видно, что Божий суд уже настиг Всеслава, а во-вторых, следует учесть, что „предсказать“ смерть Всеслава можно было, и не дожидаясь факта его смерти» (Русские летописцы... с. 414, примеч. 14).
По его мнению, последняя припевка Бояна в С. «Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы» «была, вероятно, взята из какой-то торжественной оды по случаю возвращения Олега с молодой женой и утверждения его в отцовских и братских владениях в Тмутаракани» (с. 414), что происходило в 1083. Боян, пишет Рыбаков, «был связан с Мстиславом, затем с Ярославом старым, потом с его сыном Святославом и сыновьями Святослава — Романом и Олегом, родоначальником Ольговичей. Гусли Бояна зазвучали еще до 1036 г. и продолжали рокотать славы князьям вплоть до 1083 г., т. е. на протяжении около полувека» (с. 415). Рыбаков связывает с именем Боян создание былины о Соловье Будимировиче, которая, по предположению А. И. Лященко, повествует о сватовстве Гаральда Норвежского к дочери Ярослава Елизавете в 1040-е XI в. (Рыбаков Б. А. Древняя Русь: Сказания, былины, летописи. М., 1963. с. 78—85).
В отличие от большинства исследователей, В. Ф. Ржига возражает против приурочивания творчества Бояна к черниговской ветви княж. рода: «На деле это был песнотворец более широкого размаха и более глубокой исторической преемственности» (Несколько мыслей... С. 430). По его определению, Боян — певец-поэт широкого полит. кругозора, «не ограниченный рамками воспевания какой-нибудь одной княжеской ветви» (С. 431).
Л. Е. Махновец считает, что «припевка» Бояна «Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы» имеет в виду князя Святослава Игоревича и его трагическую гибель в 972 (он был убит печенегами, а из его черепа сделана чаша для питья). И остальные князья, с которыми в С. связывается имя Боян, по мнению Махновца, — герои песен Бояна, а не его современники: «Боян лишь воспевал давние времена и прославлял деяния давних князей, которые были достойны славы, т. е. тех, которые вошли в историю как личности героические, выдающиеся» (Про автора. с. 212). Из этого Махновец заключает, что для определения времени жизни Бояна упоминаемые в С. князья — герои его песен значения не имеют. Махновец относит время творчества Бояна к середине XII в., а автора С. называет его непосредственным учеником, по всей видимости, знавшим Бояна лично.
Не менее чем личность Бояна интересовал исследователей вопрос о характере его поэтич. творчества. По мнению Буслаева, поэзия Бояна отвечала требованиям нар. эпоса того времени. «Боян, — писал он, — сам пел свои песни, подобно другим народным певцам, и сопровождал свои песни струнным инструментом» (Русская поэзия... с 394). Народным певцом, подобным «позднейшим бандуристам, кобзарям и гуслярам, которые ходили по селам и на торжищах и праздничных играх распевали народные думы под звуки музыкального инструмента», считал Бояна А. Н. Афанасьев (Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865. Т. 1. с. 408). Барсов также считал, что «живое и быстрое» творчество Б. «имело характер не книжных произведений, а живой народной песни: оно было творчество струнное» (Слово. Т. 1. с. 303).
Вместе с тем, однако, Барсов пишет: «Основа, план и стилистические приемы Бояновых творений указывают, что его песни, как и „Слово“ при всей своей внутренней и глубочайшей связи с живым народным песнетворчеством, существенно отличались от этого последнего... Это была поэзия возвышающаяся над народною, предполагающая художественное развитие дружинного, исторического эпоса на героической основе» (с. 307). Специально поэтике творчества Бояна посвящена статья Г. Н. Поспелова. Связывая творчество Бояна с эпич. традициями, Поспелов подчеркивает, что «песни Бояна и былины — это две разные стадии в развитии русского героического эпоса» (К вопросу о стиле... Сс. 43).
Он так характеризует стиль и жанр этого древнерусского поэта-певца: «Боян был, по-видимому, самым талантливым в Киевской Руси создателем лирико-эпических кантилен как второй ступени развития песенного героического эпоса, уже выделившегося когда-то из обрядового хора, но еще не усвоившего себе того „эпического схематизма“, который характерен для следующей, „былинной“ его стадии» (там же). Связь творчества Бояна с приемами нар. творчества отмечал Ржига, который особенно подчеркивал, что Боян был «не только знаменитым киевским песнотворцем XI в., но и выдающимся музыкантом своего времени» (Несколько мыслей... с. 431). Д. С. Лихачев, соглашаясь с точкой зрения И. У. Будовница, что Боян был придворным поэтом, говорит о «бравурном» характере его песнотворчества и отмечает: «Очевидно Боян и не был подлинно народным поэтом» (Ист. и полит. кругозор. с. 30).
В конце прошлого века М. Г. Халанский высказал предположение о скальдич. характере творчества Бояна Он отметил, что определение Бояна «Велесовым внуком», даваемое автором С., «находит себе ближайшие параллели в образах поэзии скандинавских скальдов» (Южно-славянские сказания о королевиче Марке. Варшава, 1894. с. 214). Эта точка зрения была развита Д. М. Шарыпкиным. Песнотворчество Бояна в стадиально-типологическом отношении находится в сродстве с поэзией скальдов. Хвалебные песни властителям-князьям «как скальдов, так и Бояна, представляют собой стадию, промежуточную между фольклором и литературой» («Рек Боян и Ходына...» С. 196). Боян либо непосредственно был «знаком со скандинавской скальдической традицией, а может быть, и учился у варяжских скальдов» (Там же).
Если признать, что творчество Бояна было связано со скальдической традицией, то это будет служить аргументом в пользу конъектуры И. Забелина «Рек Боян и Ходына». Именно в традициях скальдической поэзии «певцы обменивались присловьями в амебейном чередовании, импровизируя в заданных традицией формулах» (Там же. с. 199). Становится понятным, почему двум лицам принадлежит афоризм, состоящий всего из двух фраз второй певец при подобного рода поэтических импровизациях-состязаниях досказывал недосказанное первым исполнителем.
Я. Б. Боровский, по существу никак не обосновывая свою догадку, считает, что во фразе «Слова» Даниила Заточника «Дивья за буяном кони паствити, а за добрым князем воевати» под Буяном следует подразумевать Бояна. Он так трактует смысл этой фразы: «Выражение „хорошо за Бояном коней пасти“, то есть за внуком Велеса, покровителя скотоводства и поэзии, могло иметь значение: хорошо следовать умелому певцу. Сравним современное „оседлать Пегаса“, что значит „стать поэтом“, „ощутить вдохновение“» (Особа віщого Бояна... с. 52).
Лит.: Вельтман А. Упоминаемый «бо Ян» в Слове о полку Игореве есть старец Ян, упоминаемый Нестором // Москв. 1842. № 1. С. 213—215; Буслаев Ф. Русская поэзия XI и начала XII века // Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1961. Т. 1. Русская народная поэзия. С. 377—400; Барсов. Слово. Т. 1. С. 299—390; Забелин И. Заметка об одном темном месте в «Слове о полку Игореве» // Археол. изв. и заметки. 1894. № 10. С. 297—301; Архангельский А. Боян // Новый энциклопедич. словарь. СПб., (1912). Т. 7. Стб. 754—759; Перетц. Слово. С. 135—136; Шляков Н. В. Боян // ИпоРЯС. Л., 1928. Т. 1., кн. 2. С. 483—498; Айналов Д. В. Заметки к тексту «Слова о полку Игореве». III. На каком инструменте играл Боян? // ТОДРЛ. 1940. Т. 4. С. 157—158; Поспелов Г. Н. К вопросу о стиле и жанре творчества Бояна вещего // Докл. и сообщ. филол. ф-та МГУ. М., 1947. Вып. 2. С. 42—45; Будовниц И. У. Идейное содержание «Слова о полку Игореве» // Изв. АН СССР. 1950. Т. 7. Сер. истории и философии. № 2. С. 154—156; Тихомиров М. Н. Боян и Троянова земля // Слово. Сб. — 1950. С. 175—187; Ржига В. Ф. Несколько мыслей по вопросу об авторе «Слова о полку Игореве» // ИОЛЯ. 1952. Т. 11, вып. 5. С. 428—438; Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII вв. Л., 1968. С. 13—21, 51—52; Боровський Я. Є. 1) Особа віщого Бояна в пам’ятках давнього письменства // Рад. літ. 1970. № 6. С. 49—53; 2) Віщий Боян із «Слова о полку Ігоревім» // Укр. мова и літ-ра в школі. Київ, 1981. № 10. С. 26—31; Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 410—417; Шарыпкин Д. М. 1) «Рек Боян и Ходына...»: (К вопросу о поэзии скальдов и «Слове о полку Игореве») // Сканд. сб. Таллинн, 1973. Т. 18. С. 195—202; 2) Боян в «Слове о полку Игореве» и поэзия скальдов // ТОДРЛ. 1976. Т. 31. С. 14—22; Сокол М. Т. Биографическая ремарка о Бояне // Некоторые проблемы отеч. историографии и источниковедения. Днепропетровск, 1976. С. 23—34; Никитин А. Л. 1) Наследие Бояна в «Слове о полку Игореве»: Сон Святослава // Слово. Сб. — 1978. С. 112—133; 2) Испытание «Словом» // Новый мир. 1984. № 5. С. 182—206; № 6. С. 211—226; № 7. С. 176—208 (то же: Никитин А. Л. Точка зрения: Документ. повесть. М., 1985. С. 133—278) [рец.: Дмитриев Л. А. Испытание «Словом» // Сов. культура. 1985. 17 сент. С. 6; Лихачев Д. С. 1) В защиту «Слова о полку Игореве» // ВЛ. 1984. № 12. С. 80—99; 2) Против дилетантизма в изучении «Слова о полку Игореве» // Исследования «Слова». С. 183—196; Робинсон М. А., Сазонова Л. И. Несостоявшееся открытие («поэмы» Бояна и «Слово о полку Игореве») // РЛ. 1985. № 2. С. 100—112 (то же: Исследования «Слова». С. 197—219)]; Баскаков. Тюркская лексика. С. 143—146; Тищенко В. И. Загадки «темных мест» в «Слове о полку Игореве» // РР. 1985. № 3. С. 119—121, 124; Толочко З. П. З приводу скальдич. традицій у творчості Віщого Бояна // Укр. іст. журнал. 1987. № 8. С. 121—125; Демин А. С. Куда растекался мыслию Боян? // Слово. Сб. — 1988. С. 54—61; Макеев Л. Н. Древнерусское имя Боян // РР. 1989. № 2. С. 112—117; Махновец. Про автора. С. 208—215; Пушик С. Дараби пливуть у легенду. Київ, 1990. С. 26—34. СИЭ; Булахов. Энциклопедия.
Л. А. Дмитриев