Свадьбы леших и лешачьи тропы: мифологические особенности народной «культуры пути»

Леший / ПокотиловИнтересной особенностью традиционной свадьбы у русских и у некоторых других народов России было очень быстрое движение свадебного поезда. Свадебное действо непременно сопровождалась групповыми передвижениями. Чаще всего браки заключались зимой, и тогда по дорогам мчались вереницы саней, которые ни в коем случае не должны были задерживаться или останавливаться. В Вятском крае говорили, что сам царь, дескать, и тот должен уступать дорогу свадьбе.

Эта особенность связана с тем, что во время свадьбы все участники обряда представлялись весьма подверженными злому магическому воздействию. И любая неурядица на пути воспринималась как недобрый знак. Словом, все эти разъезды должны были происходить стремительно и без помех, чтобы колдуны и всяческая нечисть не могли навредить добрым людям[1].

Так что быстрота свадебных передвижений – это примечательная характеристика традиционной свадьбы. Но это еще и существенная часть так называемой «культуры дороги», «традиционной культуры путешествия», традиционной народной «культуры передвижения», которая с недавних пор стала изучаться[2].

П. Ф. Лимеров подметил, что едущие на свадебном поезде при своем движении уподобляются духам преисподней. Например, они нарочито, подчеркнуто шумят и буйствуют[3].

Действительно, ведь обе главные группы участников свадебного действа – так сказать, партия жениха и партия невесты – по отношению друг к другу являются в некотором роде существами иномирными. Невеста некогда представлялась принадлежащей мифологическому «хозяину», у которого жених должен ее отбить, возвращая в «наш» мир. А сам жених для невесты и ее родственников – похититель, вторгающийся в их дом откуда-то издалека, извне. Он агрессор – чужой и поначалу чуждый. В таком контексте лихое и задиристое поведение свадебных поезжан получает хорошее объяснение. Кроме того, возможно, и само по себе выстраивание поведения людей по аналогии с общеизвестным в народной культуре образом действий инфернальных нечеловеческих существ должно было сделать их «своими» в неверном и опасном мире внешних пространств, лесов и дорог.

Тогда следовало бы обратить внимание и на то, что мчавшиеся по дорогам поезжане могли ассоциироваться с иномирными мифологическими персонажами. И прежде всего с главными мифологическими обитателями обширных лесистых пространств Русского Севера – лешими. А сами лешие явно уподоблялись разгульным свадебным поезжанам. О таком вот уподоблении мифологических «хозяев» опасного внешнего мира людям, справлявшим свадебный обряд, и пойдёт речь.

У восточных славян, а также у некоторых других народов России существуют поверья, согласно которым лесные буреломы – это результат промчавшихся в тех местах свадебных поездов леших. Этакий свадебный поезд, дескать, и крушил всё на своем пути.

Вот, например, в начале XX в. белорусский фольклорист Н. Я. Никифоровский изложил в занятной беллетризованной форме существовавшие на Витебщине поверья о свадебных поездах леших. Он называл эти сатанинские забавы леших «общественными», потому что «нечистики» собираются тогда большим скопом и гуляют «во всю бесовскую ширь». Никифоровский писал: «Где видится полоса поваленного леса, лежит буреломный валежник – там, несомненно, промчался свадебный поезд леших; но тот же поезд любит лесные дорожки и тропинки, неизбежно останавливается для бесчинства на лесных перекрёстках. Когда при свадебном движении или при одиночной езде мчится леший, ему предшествует ветер, по которому можно знать, куда направляется леший, один ли он или в компании; но тот же ветер и вихрь заметает след лешего. Ввиду сего острожный путник не следует по таким дорожкам и тропинкам, не садится на них, как и на перекрёстках, для отдыха, рискуя быть уничтоженным или поруганным до потери христианского отличия»[4].

Как известно, представления о том, что у лесных «хозяев» имеются в лесу свои собственные привычные и излюбленные пути-дорожки, на которых человеку лучше не останавливаться на ночлег, распространены повсеместно[5]. У русских Карелии бытовало убеждение, что лешие обычно не ходят по проложенным людьми тропам. У них – свои дороги, вроде звериных троп. И выражение «попасть на леший след» означало заблудиться[6].

Такие представления о путях лесных «хозяев» вместе со «слишком человеческим» обыкновением свадебной спешки, очевидно, и приводили к догадке, что поваленные бурей в лесу деревья – это следы проезда лешачьей свадьбы.

Н. П. Колпакова во время экспедиции Крестьянской секции Государственного института истории искусств в Заонежье 16 июня 1926 г. записала в д. Тарасы заговор на пропажу коровы: «…Хозяйка идет в лес и там «на русстани» (т. е. на перекрестке тропинок) обращается к лесовику: Лесовик, лесовик, отдай мою нетель, буде есть у тебя. Нетель моя белая с черными ушами. Не отдашь – так закрещу все пути-дороги, не пройти тебе, ни проехать.

Какой глубиной веет от этого заговора! До чего наивны эти точные указания (“нетель моя белая с черными ушами”) и угрозы “закрестить” перед лесовиком все дороги, чтобы ему не пройти и главное – “не проехать” …» (курсив автора. – В. К.)[7].

Конечно же, виноват в пропаже коровы у заонежской крестьянки «лесовик» – значит, леший. Ведь на Русском Севере домашнюю скотину пасли в лесу. Обращаться к лешему следовало «на русстани». Известно, что перекрёстки – это такие места, где колдовали, гадали, то есть так или иначе общались с представителями «иного мира». И лешего тоже можно было встретить и в глухой чащобе, и на перепутье дорог, тропинок[8]. Значит, леший был связан с лесными тропами и дорогами. Интересно, что крестьянка грозилась перекрыть ему возможность прохода-проезда по лесу. Такая угроза связана с простонародным представлением, что именно лешие и гоняют по лесным дорожкам. Характерно, что в тех же северных краях, где сплошь и рядом встречались непролазные чащобы, а дорожное передвижение было очень затруднено, существовала вера в особого «хозяина» дорог: «…На путях и дорогах – “дорожный хозяин”»[9].

В Вашкинском районе Вологодской области рассказывали, что леший может «увести» из-за неосторожного его упоминания, из-за нарушения какого-либо запрета. Или же может похитить ребенка, проклятого родителями. Нередко для этого достаточно было просто попасть «на след» – то есть на дорогу, по которой ходит леший. В рассказе о пропавшей дочке собирателям встретилось народное выражение «на след попала»: «А это где леший, говорят, ходит. На след попадёшь, так он и уведет с собой»[10].

А удмуртские лешие – это нюлэсмурты (буквально – «лесные люди»). Удмурты про них говорили, что летом и зимой у них в семьях случаются свадьбы, и из-за быстрого проезда их свадебных поездов валились деревья в лесу. Так что бурелом появлялся после лешачьих свадеб.

Вот как писал об этом знаток традиционной культуры глазовских удмуртов Н. Г. Первухин: «…В его семье… летом и зимою бывают свадьбы, причём следы поездов Нюлэс-мурта вотяки видят в поваленных бурею деревьях и, обозначая целую полосу поваленного бурею леса, они говорят… “чатча-мурт кошкиз сюанэ”, что значит “лесовик проехал со свадьбой”» (курсив автора. – В. К.)[11]

Г.Е. Верещагин в своей книге об удмуртах Сарапульского уезда Вятской губернии указывал, что нюлэсмурт «ходит в вихре с ужасной быстротой»[12]. В очерке «Вотские боги» он прямо определял нюлэсмурта как бога лесов и ветров, ходящего в вихре[13]. А в опубликованном в 1904 г. в вятской газете беллетризованном очерке «из жизни вотяков» «Камай» он дал и развернутое описание: «Во время нашей беседы в соседнем поле поднялся вихрь.

– Смотри-ко, смотри-ко, как он несется, – прошептал Камай, указывая на вихрь.
– Кто это “он”? – спросил я.
– Ты разве не знаешь? – удивился жрец и посмотрел на меня пренебрежительно.
– Я вижу вихрь пыли и больше ничего и никого, – отозвался я.
– Пыль-то пыль, а в пыли кто? Она сама не может подняться, – возразил жрец.
Я объяснил ему это явление встречей противных ветров. Но он остался при своем мнении и сказал, что это – Нюлесмурт.
– Кто это Нюлесмурт ? – спросил я.
– Кто его знает… Его нельзя спрашивать… Похож он на человека… дух он. Большим тоже бывает. А сила у него – у-у, и свистит страшно. Все его боятся, всякий зверь и птица. А когда он играет свадьбу, Боже упаси навстречу ему попасться. Он теперь ушел в лес… Походит там и опять выйдет, – говорил Камай, смотря в сторону леса, где скрылся столб пыли» (курсив автора. – В. К.)[14].
Стало быть, по авторитетному суждению удмуртского «жреца» Камая, не стоит попадаться навстречу лешачьей свадьбе.

Вот и в ранней своей этнографической работе «Вотяки Сосновского края» Верещагин, приведя рассказ о нюлэсмурте – старике вышиной с телеграфный столб, – которого увидел при дороге ехавший верхом брат крестьянина Антона Кузьмина, добавил от себя: «К этому рассказу мы нелишним считаем примолвить свое мнение: по поверью инородцев, леший ходит в вихре; вероятно брат Антона Кузьмина встретился с вихрем, крутящим столб пыли и песку вроде смерча, и это очевидцу показалось лешим-великаном»[15]. Как видим, Верещагин был твёрд во мнении, что за лешего-нюлэсмурта удмурты принимают быстро движущийся пылевой вихрь.

Живший в XIX в. вятский статистик и этнограф П. Сорокин в очерке удмуртской религии писал о нюлэсмурте так: «Повелитель медведей, оленей, всего зверя и птицы являлся ему (вотяку. – В. К.) в страшном виде; иногда по лесу мчался вихрь, ломая тысячи древних, огромных деревьев – это проходил леший или мчалась его свадьба»[16].

Н. Г. Первухин также отмечал, что свадебный поезд удмуртского лешего – это «не простая буря, а именно крутящийся ветер – вихрь…»[17]

В общем, если нюлэсмурт и сам как вихрь, то уж его свадьба – это сущее бедствие, от которой деревья в лесу падают.
Верещагин записал и такой рассказ. Один мужик заночевал возле своего поля на опушке леса под ёлкой. Среди ночи разбудили его звуки топоров, которыми как будто рубили дрова. Перешёл он под сосну, но и там ему покоя не было: «Вдруг кто-то закричал, заухал, как ямщик, везущий барина на тройке, шум понёсся прямо на него… Но около него не видно было никого»[18]. Видимо, не по нраву пришелся лешему-нюлэсмурту вторгшийся в его владения мужик. Тем более что, перейдя под сосну, он улёгся, должно быть, прямо на лешачьей заповедной тропе.

Возможно, это вот представление о сердитом лешем, который ходит-гуляет, а время от времени и мчится по своим натоптанным в чащобе тропам, повлияло и на общее правило – места, где некогда проходили дороги, опасны. Это поверье записал у удмуртов Сосновского края и Верещагин: «На то место, где прежде была дорога, строение не ставь: будет несчастье»[19]. Когда, например, русские крестьяне Среднего Урала выбирали место для строительства дома, то они знали: места, по которым проходили дороги, – не годятся, там селиться опасно[20]. Подобные представления были и у других народов. Вот как об этом говорила мордва: «Нельзя селиться там, где раньше дороги были. Там покойников таскали – будут чудиться»; «Нельзя селиться, где раньше ворота были. Там покойников таскали – будут чудиться». Комментируя эти народные суждения, Н. М. Теребихин верно отмечал, что они указывают на связь дороги (и ворот) с миром мёртвых[21].

У марийцев был такой мифологический персонаж – таргылтыш (арылдеш) – то есть «преграждающий путь». Этими таргылтышами были души покойников, умерших неестественною смертью. Причем они считались лесными духами[22]. «Преграждающий путь» вредоносный лесной дух марийцев, который одновременно и покойник, и лесной «хозяин», в этом отношении похож на русского лешего, которому тоже на пути лучше не попадаться. (Хотя едва ли в образе русского лешего будет многое от «заложного» покойника.)

А жителям украинских Карпат известен мифологический персонаж «путник» (от слова «путь», с ударением на последнем слоге). Это, так сказать, универсальная нечистая сила – домовой, водяной, леший, черт, привидение в одном лице. Иначе говоря, таким словом именуют всякого зловредного духа или мифологического «хозяина». Его основная функция – сбивать с пути, заводить в незнакомое место[23]. Получается, что в этом лесном краю образованное от слова «путь» наименование распространилось на самую разную нечисть.

В русских народных мифологических рассказах сродни лешему – заяц. Заяц у славян – животное, имеющее демонические свойства, нечистое и опасное. И ещё он связан с чёртом или иной нечистью. Лесные «хозяева», по распространенным поверьям, имели свою скотину, состоявшую из лесных зверей – прежде всего, зайцев. Заяц может оказаться оборотнем, он становится вихрем, нечисть в заячьем облике стремится перебежать дорогу охотнику или свадебному поезду[24].

В Прикамье записан такой народный рассказ: «Мужик репу караулил. Заяц прибежал. Он его, значит: «Понеси тя лешак!» К нему скоро лешак и пришел с кузовом: «Давай садись». <…> Это такая легенда ходила, что нельзя, когда заяц бежит, его к лешему посылать, а то он тебя унесет»[25]. Само это вырвавшееся проклятие вослед зайцу очень показательно: мол, надо бы, чтоб пронесло этого зловредного зверька мимо и без ущерба! Но рассказ, собственно, о том, как мужик не учёл тесной связи зайца и лешего, за что и поплатился.

А иной раз в народе прямо утверждали, что леший оборачивается зайцем. Н. Я. Неклепаев, собравший в 1880–1890-х гг. этнографические материалы о русских жителях Западной Сибири, писал: «Иногда леший принимает вид собаки или зайца, и если в таком виде перескочит через дорогу, то может «скрасть дорогу», то есть путник или проезжающий потеряют путь и заблудятся»[26].

Конечно, по народным представлениям, пересекающий дорогу заяц – опасен. Тому есть множество примеров и подтверждений. Как опасна пересекающая путь идущему или едущему кошка, а также свинья, женщина (особенно с пустым ведром), поп либо монах, «лысая лошадь» и много кто ещё[27]. Вообще же перечень пересекающих дорогу (или идущих навстречу) вестников несчастья весьма обширен. Собственно, в этих случаях неприятные ассоциации связаны не только с образом и обличьем того, кто пересекает путь или, кто встречается на пути, но и с самим по себе фактом пересечения дороги – в народной культуре такое действие однозначно расценивалось как неблагоприятное[28].

Почему же в виде зайца (или иной раз и другого животного, пересекающего человеку дорогу и несущего тем самым несчастье) представляется именно леший? Конечно, потому прежде всего, что человечьи пути-дороги слишком часто в наших условиях проходили по лесу или же вблизи лешачьих угодий, то есть через владения лешего. И главное: именно лесной «хозяин», уподобляясь, очевидно, подвластному ему зверью, сам любил проходить по своим собственным тропам, пугая тех, кто по неопытности или по невнимательности располагался на них.

То есть среди прочих мифологических персонажей именно леший был связан с передвижением, с лесными тропами, с путями-дорогами. Да и вообще быстрое, небезопасное для иных проезжавших по дорогам людей движение свадебных процессий отразилось в примечательных мифологических поверьях о свадьбах леших. Интересно, что весеннее половодье на реках и ручьях, которое иной раз прорывало плотины и сносило водяные мельницы, в народе тоже обычно связывали со свадьбой – с лихим проездом свадебных поездов водяных (удмуртских вумуртов).

В. А. Коршунков

  1. См.: Коршунков В. А. Путь свадебного поезда: передвижения и дорожные конфликты в Вятском крае // Сквозь границы: культурологический альманах / гл. ред. Н. И. Поспелова. – Киров, 2003. Вып. 2. – С. 209–212.
  2. Прежде всего это статьи Т. Б. Щепанской и ее книга: Щепанская Т. Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX–XX вв. – М., 2003. См. также: Матвеев А. В. Традиционная культура путешествия: общие вопросы // Народная культура Сибири: материалы X науч.-практич. семинара Сибирского регион. вуз. центра по фольклору / отв. ред. Т. Г. Леонова. – Омск, 2001. – С. 225–230; его же. Сухопутные коммуникации и традиционная культура путешествия населения Среднего Прииртышья в XVIII – первой трети ХХ в. (по данным этнографии и археологии): автореферат дисс. … канд. ист. наук. – Омск, 2003; Коршунков В. А. Неуступчивость: старинный обычай дорожных конфликтов в Яранском уезде Вятской губернии // Славянская традиционная культура и современный мир: сб. материалов науч.-практич. конф. – М., 2002. Вып. 4 / сост. В. Е. Добровольская. – С. 59–67; его же. Природно-климатические и культурно-психологические причины дорожных конфликтов в России XIX – первой половины XX в. // Экология древних и современных обществ: докл. конф. / отв. ред. Н. П. Матвеева. – Тюмень, 2003. Вып. 2. – С. 238–241; Культурное пространство путешествий: материалы науч. форума. 8–10 апреля 2003 г. / ред.-сост. Е. Э. Сурова. – СПб., 2003.
  3. Лимеров П. Ф. Мифология загробного мира. – Сыктывкар, 1998. – С. 111; ср. еще с. 115–116.
  4. Никифоровский Н. Я. Нечистики, свод простонародных в Витебской Белоруссии сказаний о нечистой силе. Витебск, 1995. – С. 52. См. также ещё: с. 18–19.
  5. См., например: Жуйкова М. В. Заколдованный круг // Живая старина. 2003. № 2. – С. 16–19.
  6. Логинов К. К. Лес и «лесная сила» в современных представлениях русских Карелии // Живая старина. 2002. № 4. – С. 3.
  7. Колпакова Н. П. У золотых родников: (записки фольклориста). – СПб., 2002. – С. 24.
  8. Криничная Н. А. Русская мифология: Мир образов фольклора. М., 2004. – С. 267.
  9. Колпакова Н. П. Указ. соч. – С. 23.
  10. Смольников С. Н. Демонологические представления в Вашкинском р-не Вологодской области // Живая старина. 1996. № 1. – С. 50.
  11. Первухин Н. Г. Эскизы преданий и быта инородцев Глазовского уезда / Н. Первухин. Вятка, 1888. 1 эскиз. Древняя религия вотяков по ее следам в современных преданиях. – С. 76–77.
  12. Верещагин Г. Е. Собрание сочинений: в 6 т. – Ижевск, 1996. Т. 2. Вотяки Сарапульского уезда Вятской губернии. – С. 89.
  13. Его же. Вотские боги // Верещагин Г. Е. Собрание сочинений: в 6 т. – Ижевск, 1997 (1998). Т. 3 в 2-х кн. Этнографические очерки. Кн. 2. Вып. 1. – С. 212.
  14. Его же. Камай // Верещагин Г. Е. Собрание сочинений: в 6 т. – Ижевск, 1997 (1998). Т. 3 в 2-х кн. Этнографические очерки. Кн. 1. – С. 178.
  15. Его же. Собрание сочинений: в 6 т. – Ижевск, 1995. Т. 1. Вотяки Сосновского края. – С. 154.
  16. Государственный архив Кировской области. Ф. 170. Оп. 1. Д. 126. – Л. 7 об. – 8.
  17. Первухин Н. Г. Указ. соч. – С. 83.
  18. Верещагин Г. Е. Образцы произведений устной словесности вотяков // Верещагин Г. Е. Собрание сочинений: в 6 т. – Ижевск, 2001. Т. 4 в 2-х кн. Фольклор. Кн. 1. Удмуртский фольклор. – С. 44.
  19. Его же. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1. – С. 115.
  20. Чагин Г. Н. Мировоззрение и традиционная обрядность русских крестьян Среднего Урала в середине XIX – начале XX века: уч. пос. по спецкурсу. – Пермь, 1993. – С. 7. Более общие суждения см.: Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. 2-е изд., испр. – М., 2005. – С. 45; ср. с. 40–41.
  21. Теребихин Н. М. Строительная обрядность мордвы (по материалам полевых исследований) // Материалы к этнической истории Европейского Северо-Востока: межвуз. сб. науч. ст. / отв. ред. А. Д. Столяр. – Сыктывкар, 1985. – С. 151.
  22. Киткаева Л. С. Образы лесных духов в марийском фольклоре // Вопросы марийского фольклора и искусства. – Йошкар-Ола, 1989. Вып. 7. Основные тенденции развития марийского фольклора и искусства / науч. ред. В. А. Акцорин, С. С. Сабитов. – С. 58–62.
  23. Валенцова М. М. Материалы этнолингвистической экспедиции в Украинские Карпаты // Живая старина. 1999. № 1. – С. 48–49.
  24. Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997. – С. 186–192.
  25. Былички и бывальщины: Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье / сост. К. Э. Шумов. – Пермь, 1991. – № 53.
  26. Неклепаев Н. Я. Поверья и обычаи Сургутского края // [Городцов П., Костюрина М., Неклепаев И., Осипов Н., Плотников З., Скалозубов Н., Шамаев И.] Обряды, обычаи, поверья: сб. ст. / сост. тома Ю. Л. Мандрики; предисл. Н. А. Рогачевой. – Тюмень, 1997. – С. 26.
  27. См., например: Забылин М. Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. – М., 1880. – С. 263, 264.
  28. По мнению К. А. Богданова, такие приметы и обычаи – проявление веры в случайность: «…Это, прежде всего, вера в случай»; «…Встречи эти предполагают случайность, воспринимаемую как дурной знак». Такая вера «инициируется семантикой и прогностической функцией случайности…» (Богданов К. А. Повседневность и мифология: исследования по семиотике фольклорной действительности. – СПб., 2001. – С. 198–199, 202). Конечно, это вера в случай, но ведь не только. Важна обстановка, в которой можно было, по народным представлениям, выявить такую случайность. А это обстановка пути, ситуация дорожного передвижения, во время которого резко возрастало значение всякого рода случайностей.