Функции свечи в обрядах, связанных со смертью, погребением и поминовением

Многовековая практика использования свечей в разнообразных ритуальных действиях привела к тому, что в обыденном сознании они стали восприниматься главным образом как атрибут, необходимый для создания определенной ат­мосферы, дающей ощущение неординарности проживаемого момента, будь то отпевание, венчание, святочное гадание или праздничный ужин. Естественно, что подобное представление сильно обедняет те многочисленные функциональные особенности, которыми наделило свечу традиционное народное сознание.

Свеча привычно воспринимается как атрибут христианский, что справедли­во лишь отчасти, поскольку имеются данные, позволяющие отнести использо­вание свечей в различных ритуальных действиях ко времени, предшествовавшему периоду возникновения и распространения христианства. Кроме того, у свечи как ритуального атрибута были предшественники — факелы, разного рода светильники с твердым или жидким наполнителем, но на определенном этапе свеча оказалась адекватной заменой и настолько ор­ганично вписалась в систему народных представлений, что нередко стала восприниматься чуть ли не более естественно, чем замещенный ею начальный атрибут.

Отметим сразу, что существующий обширный материал по свечам в собст­венно церковных и магических ритуалах привлекался в статье в минимальном объеме и только в тех случаях, когда это требовалось.

Поскольку предлагаемая статья является лишь частью работы, посвященной функциям свечи в обрядах перехода, в ней рассматривается только матери­ал, имеющий отношение к обрядам и ритуалам, связанным со смертью, погребением и поминовением. Поэтому результаты сравнительного анализа функционирования свечей по всем переходным обрядам и обобщающие выводы по специфике восточнославянской традиции будут даны в заключении, когда выйдет оставшаяся часть работы о функциях свечи в свадебных обрядах и в обря­дах рождения.

Целью статьи стала попытка выяснить, что именно сохранила русская (и, шире, восточнославянская) традиция из общеславянских традиционных функций свечи в обрядах смерти и обладает ли она неким блоком собственно русских воззрений, отличных от общеславянского фонда. Соответственно основным источником статьи стали данные русского и восточнославянского фольклора и этнографии, любые же другие, относящиеся к южно- или запад­нославянской, балтийской, западноевропейской и другим традициям вводились в качестве дополнительных и иллюстративных. Хотя, и это необходимо под­черкнуть, именно южнославянские, в частности сербские и македонские, пред­ставления о роли свечей в погребальных обрядах послужили отправной точкой для написания этой статьи. Если исходить из общеславянского материала, не вызывает сомнения тот факт, что у южных славян на редкость полно сохрани­лись наиболее древние представления о разноплановом статусе свечи и ее мно­гофункциональных особенностях в обрядах, связанных со смертью, погребени­ем и поминовением. Достаточно упомянуть известные работы С. Зечевича (1978, 1982), С. Милосавльевича (1913), В. Николича-Стоянчевича (1974), по­священные существующим у северо-восточных сербов обрядовым действиям со смертной свечой, а также записи Д. Джорджевича (1958) и 3. Пантича (1994) о гораздо менее известных славской и райской свече, аналогов которым в восточнославянской и — уже — в русской традиции, пожалуй, не отыскать. Кроме того, в непосредственной связи с темой особенностей функционирования обрядовых свечей, оказалась тема зрения представителей мира живых и мира мертвых. Она возникла в данном контексте в связи с рассмотрением особых ритуальных действий, которые были призваны сделать возможным не только сам переход умирающего в мир «иной», но и гарантировать попадание души умершего в нужное место, его адаптацию и приобретение (или сохранение) необходимого статуса для нормального «существования» в том мире. Спо­собность или неспособность видеть и визуально контактировать с подобными себе или с представителями «иного» мира, как показывает имеющийся матери­ал, была весьма существенной частью в развернутой многоуровневой структу­ре древних взаимоотношений различных миров, и свече, причем не только как источнику света, в этих представлениях отводилась важная роль.

В объемном блоке существующих в русской традиции примет «на смерть» самую многочисленную группу составляют приметы, воспринимаемые зри­тельно. Среди них подавляющее большинство связывается с огнем, а также не­посредственно со свечами: «Человек, которому привиделся вечером огонь на кладбище или огонек свечи в лесу в ночное время, должен был, согласно веро­ваниям, скоро умереть. Поскольку вечером на кладбище люди не ходили, как и не ходили ночью в лес со свечой, верили, что это души предков дают знак со­бираться в мир иной. Видение падающей с небосклона звезды пророчило смерть кому-либо из членов деревенской общины, а не обязательно тому, кто ее заметил». Отношение к горящему огню или зажженной свече как к знаку приближаю­щейся смерти трудно объяснить уже потому, что общепринятым, идущим из глубокой древности символом смерти считается погашенный светильник (пере­вернутый факел, потухший огарок и т. д.). Огонь свечи, горящий в неурочное время на кладбище, однозначно воспринимался как проявление «иного» мира, он получил название «блуждающего огонька», но сущность его объясняли раз­лично.

В основу было положено все то же представление об огненной природе души, причем души любой, как нормального, благополучного покойника, так и неблагополучного, выпадающего из нормы. Поэтому, с одной стороны, в блуж­дающих огнях видели души людей добродетельных, «которые, в отличие от душ грешных, имеют право посещать свои тела, они стоят над их могилами в виде свечек» (сев.-рус.), и даже про свечи, горящие по ночам на болоте, говорили, что это праведные души людей, утонувших в трясине и жалующихся Богу на свою напрасную смерть (зап.-рус.). Из сказанного явствует, что блуждание кладбищенских огоньков народное сознание объясняет передвижениями душ умерших. Как известно, они (души) в полном праве ходить ночью по кладбищу, поэтому, собственно, в такое время там нечего делать душам живым.

С другой стороны, у восточных славян (отдельные упоминания вполне могут считаться общеславянскими) было довольно широко распространено следующее представление: огни на кладбище и тем более огни болотные — это души особо грешных покойников, которых не пускают ни в рай, ни в ад, и они вынуждены вечно скитаться: «По поверьям такой огонек нередко сопровождает и убитых, погубленных, не находящих после смерти успокоения людей. На Новгородчине считали, что „огонек-свечка" может гореть там, где убитый не­крещеным младенец сторожит подземные сокровища»; «в одном месте в Там­бовской губ., по уверениям поселян, видны горящие свечи, потому что там хоронят удавленников и опойцев; в другом месте рассказывают, как на могиле безвинно повешенного теплилась свеча, пока не совершили по нем поми­нок...».

Еще более мрачные поверья об огнях, появляющихся ночью на кладбище или на болоте, славяне традиционно связывали с колдунами, вампирами, во­дяными и русалками. Согласно этим представлениям, кладбищенские огни уже не ассоциировались непосредственно с блуждающими душами умерших, но за­жигались упомянутой нечистью с целью заманивания на погибель припозднив­шиеся живые души. Эти верования нашли отражение как в бытовом мифологическом рассказе, так и в сказках: шел раз солдат на побывку, а дорога ведет мимо кладбища.

«Видит — на одной могиле огонек светит. „Что такое? Дай по­смотрю". Подходит, а возле огня [мертвый] колдун сидит да сапоги тачает...» (Тамбов, губ.).Судя по всему, именно эти представления о блуждающих огоньках как об опасных грешных душах наиболее близки к исходным: самым важным в них является то, что такая душа лишается покоя и обречена вечно скитаться между небом и землей, приобретая вредоносные черты демонического существа, и уже в качестве такового она становилась невидимой, незримой. Увидеть ее, распознать ее демоническую природу и попытаться противостоять ей или суметь обезвредить было дано далеко не всем (отсюда и запрет для живых ходить без нужды ночью на кладбище, в лес, на болото и в другие не менее опасные места).

Чтобы лучше понять природу этих представлений, стоит обратиться к существующему до сих пор на Русском Севере делению огня на чистый, принадлежащий к культуре, каковым считается высеченный при помощи огнива или добытый трением, одним словом, «живой огонь», и нечистый, принадлежащий природе, который, как правило, четко ассоциируется с «иным» миром. Имен­но таковым, нечистым, представляется в традиционном понимании огонь на кладбищах и болотах или огонь заклятых кладов, он связан с нечистой силой и без сомнений опасен для человека.

Возвращаясь к визуальным приметам «на смерть», непосредственно связанным со свечами, отмечаем, что виденное трактовалось на основании наблюдения как за пламенем (цвет, «стиль» горения, самостоятельное внезапное затуха­ние, направление дыма после загашения), так и за «рубашкой», т. е. за самой свечой (ее «телом»), когда принималось во внимание количество одновременно горящих свечей, место, где они горели, направление при падении, образование натеков и т. п. Так, например:

1. «...если свеча горит синим пламенем, — это знак, что в доме или недале­ко от дома вьется дух умершего, другими словами, примета близкой смерти»;
2. «...воск, оплывающий вокруг свечного фитиля, могильный саван, предве­щающий смерть в семье»;
3. варианты русской приметы, связанной с запретом зажигать в одном по­мещении три свечи одновременно, — «это грозило смертью кого-либо из до­машних» (то же у белорусов Полесья): «три свечи, горящие в одной комнате, предвещают несчастье для хозяев (для семьи)», и более конкретизировано — «три свечи на столе одновременно — к покойнику»;
4. явным знаком того, что больной умрет, считалось «если при соборовании дым из кадила или от потушенных свечей уходил в дверь»; в качестве вариан­та можно привести примету-гадание: «если дым из трубы дома стелется по зем­ле, то больной умрет, но если поднимется прямо вверх, то жив будет», или: «...если при соборовании свечи упадут комлем к порогу» (здесь четко просмат­ривается параллель свеча — человек, так как комлем к двери — то же, что нога­ми вперед, а обычного покойника, как известно, именно так и выносят), и т.д.

В разряд упоминаемых визуальных примет «на смерть» войдет также и привидевшаяся во сне свеча или свечи, так как здесь может сказаться привычное для ассоциаций со смертью и покойником четное число. Причем даже мно­жество горящих свечей (словно в церкви во время службы) нередко воспринимается как знак смерти.  В связи с этим интересен следующий рассказ: «(...) Накануне я сон видела... перед смертью моей мамы (мать информантки умерла в блокаду от голода. — А. К). Мне приснилось, что она как будто стоит... ну, как на сцене, как артистка какая-нибудь... красиво одетая, выглядит хорошо. И ее вроде как провожают... [и поэтому] множество свечей вокруг горящих. И вроде как она говорит, что еще надо, мало свечей. И тетя Соня тут (в то время находившаяся в Нерехте. — А. Н.) и просит у мамы: „Оля, дай мне хоть одну свечечку!" [комментарий информантки: А у нее в то время как раз дочка Нина умирала, вот ей свечка-то, видно, и нужна была]. А мама ей и говорит, что не даст, потому что ей самой свечей не хватает...». Горящие свечи в приведенном рассказе явно выступают в качестве необходимого активного атрибу­та перехода, без которого (или когда этот атрибут наличествует в недостаточ­ном количестве) он (переход) может оказаться невозможным, о чем свидетель­ствует отказ поделиться, причем с очень близкой родственницей, хотя бы одной-единственной свечечкой.

Расшифровку «свеча — к смерти» дает и большинство сонников, но, поскольку далеко не всякая свеча может считаться символом смерти, в толкованиях приобретают важность условия, которые делают ее таковой, например: «Воско­вая свеча — к покойнику. Другие свечи — хорошо, клад найдешь. Зажигать
свечу — к счастью, гасить — к несчастью». Таким образом, первым значимым моментом оказывается материал, из которого изготовлена свеча (это, как правило, воск), а второй момент — то действие, которое совершается в отно­шении свечи (наиболее часто это традиционное ее загашение).

Согласно еще одной визуальной примете «на смерть», безнадежно больной человек отворачивается от живых, он «ложится лицом к стене, отвернувшись от оконного света». Такое положение умирающего, «лицом к стене», должно восприниматься как начальная фаза перехода — обособление от окружающих, разрыв контактных связей с внешним миром, с миром своих, живых. Но положение «отвернувшись от оконного света» может в таком случае рассматриваться и как нежелание (страх?) контакта с миром «иным», поскольку окно, как и око обеспечивает возможность смотреть и видеть, оно — контактный ход, пограничная зона, в которой или через которую происходит коммуникация разных миров, особенно в обусловленное время, каковым без сомнения считается смерть и связанный с ней известный период. Согласно некоторым локальным славянским представлениям, именно через окно смерть проникает в дом (ка­шуб.), а душа только что умершего, выйдя из тела, может стоять у окна (зап.-полес.) или сразу через окно покидает дом (сев.-рус, кашуб.), отчего и держали его открытым в момент агонии, для ее облегчения (сев.-рус), а неред­ко оставляли распахнутым на весь день смерти и даже в течение трех последующих дней. И фактически у всех восточных славян вывешенное в окно на улицу полотенце было принятым знаком того, что в доме кто-то умер.

В работе Н. И. Толстого о зрении покойников обосновывается свойствен­ное, прежде всего южнославянской традиции, представление о возможностях живых облегчить умирающему переход в мир «иной» и его адаптацию там при помощи смертной свечи, а также позаботиться об обеспечении его соответст­вующим статусным положением: «со святыми упокой, Господи...», т. е. в месте райском, светлом, ибо рай называли «пресветлым», «пресолнысьним» в отли­чие от «иного» мира вообще, который представлялся «страной тьмы и сени смертной, страной мрака... где нет устройства, где темно, как самая тьма...» (приведенные эпитеты рая могут считаться общими и постоянными, они взяты из русского духовного стиха «Об архангеле Михаиле», а приведенное описание другого, «иного» мира (= ада) принадлежит книге Иова).

Зажжение в предсмертный час свечи для умирающего считалось обязательным, так как ее свет освещал уходящему «путь в царство мертвых» и, что ока­зывалось не менее важным, обеспечивал способность умершего видеть в «ином» мире, оставаться там зрячим, что по сути дела означало его пребывание в светлом месте, т. е. в раю. То, что эти представления были близки и восточ­ным славянам, подтверждают сохранившиеся в традиции до настоящего време­ни ритуальные действия со свечой, которую с полным правом можно, как и у южных славян, называть смертной, что, собственно, и принято в ряде мест.

Смерть, как переход в «иной» мир, могла начинаться с поиска пути: агония не­ редко воспринимается как блуждание и про агонизирующего говорят, что он «блудит» (полес), у умирающего «узгляд блудяшчий» (Речица), а неблагопо­лучный умерший, например, некрещеный младенец, «не наследует царства не­бесного», лишается света (зрения) и обречен на блуждание, так как он остает­ся «без дороги».

Горящая свеча, когда человек умирает («отходит», «конается», «часует» и т. д.), не дает ему погрузиться во тьму и в потемках отыскивать дорогу, облег­чая тем самым переход, помощь ее тем более важна для умирающего, так как в момент смерти с его зрением происходят явные изменения, наступает, ес­ли можно так сказать, смена «виденья», он теряет способность видеть как живые. Глубоко символичным в этом отношении и просто завораживающим в своей последовательности актом предстает смерть по полесским представлени­ям: она приходит к умирающему в виде женщины, которая черным полотном, постепенно его разворачивая, закрывает человеку лицо — сначала рот, затем нос, наконец, глаза, после чего человек умирает.

Интересно, что большинство мотивировок необходимости зажжения свечи в момент смерти («Чтоб скорее Бог прибрал»), как правило, использует именно глагол 'помогает', например: «Как только появляются первые признаки агонии, рядом с постелью умирающего ставят зажженную свечу. В русских деревнях этот обычай соблюдается неукоснительно вплоть до настоящего времени. Считается, что свеча помогает человеку легче „отходить"» (калуж.) Следова­тельно, смертная или «кональная» (южн.-рус.) свеча, помогая выходу души (облегчает агонию) и «указывая» ей дорогу (освещает путь, т. е. позволяет его видеть, а не блуждать в поисках), выступает в роли медиатора. Встречается, правда, и мотивировка, позволяющая в несколько ином ракурсе взглянуть на освещение смертной свечой пути, возвращающая к представлениям о том, что за душой умирающего посылается ангел, а то и не один. В них смертная свеча утрачивает активную медиативную функцию, но проявляет себя как знак смер­ти (опять-таки горящий, а не потухший огонь), как своего рода «маячок», «чтобы ангелы смогли найти путь к умирающему».

Кроме ангелов, приле­тающих за душой, как известно, к смертному одру поспешают и «лукавые ду­хи» («Як конае хто (...) ...дак на правой стороне [от умирающего] стоит ангел,а с левой — черт...» (брян.), которые «начинают доказывать свои права на ду­шу умирающего. Умирающий оправдывается, но если он грешник, то у него от­нимается язык, и он не может говорить. Пока идут торги, человек не умира­ет...».

Тут проявляется еще одна характерная особенность смертной свечи, ее апотропеическая функция — она «отгоняет всякую нечисть»: «Свеча должна гореть, когда человек умирает, чтобы демоны не могли приблизиться к душе умирающего», такое же объяснение было распространено у поляков и хоро­шо известно англичанам. Роль смертной свечи могла выполнять обычная восковая свеча, предусмот­рительно приобретенная сердобольными родственниками в храме «Ежели кто сильно болен и приходится ждать смерти, его домашние запасаются свечой и зажигают ее [как приспеет время]...»,однако гораздо чаще случалось (и по понятным причинам было предпочтительнее), когда в этом качестве использовали свечи, обладающие в традиционном представлении особой силой, несоизмеримо большей, чем сила обычной церковной свечи. Это могла быть сретен­ская свеча (повеем.), она же громничная (бел., укр., зап.-слав.), освященная в храме на Сретенье, или четверговая (она же страстная (общеслав.)), освящен­ная в Чистый, или Страстной, четверг, кое-где ее довольно емко называли «страшной» (брян.), крещенская или богоявленская, мариинская (южн.-слав.) и даже венчальная (вост.-слав., рус). С последней нередко были связаны разного рода ограничения, в частности, это непременно должна быть своя свеча (чужую брать нельзя, будь она даже от самых близких родственников), «с которой он умирающий] стоял под венцом». Не для облегчения тяжелой агонии, но с тем, чтобы  нормализовать посмертное «существование» умершей, так и не реализовавшей себя в браке при жизни, — в некоторых областях у русских было принято отправлять имитацию венчальной свечи вместе с потенциальной неве­стой в мир «иной»: «Умершей девушке... в руки клали платочек и свечку, завер­нутую колечком, — может, там выйдет замуж».

Если зажжение свечи с началом агонии (и тем более в случаях, когда та ста­новилась затяжной) было обязательным ритуальным действием, единым по су­ти и почти, за очень редким исключением, не отличающимся по форме (болга­ры в окрестностях Пирина вместо одной смертной свечи будто бы зажигали две), то во взгляде на место размещения этого важного атрибута смерти по от­ношению к умирающему существовали серьезные отличия. Так, например, у русских наиболее частым оказывается установление смертной свечи «в головах» («в изголовье») умирающего, куда, кстати, украинцы традиционно ста­вили святую воду и крест, занимая таким образом место, «чтобы смерть туда не встала» (вспоминается Смерть-кума, вставшая у больного в головах, — верный знак неотвратимой смерти в русских (и — шире — в вост.-слав.) сказочно-ле­гендарных сюжетах в отличие от западноевропейских, в частности немецких, где больной безнадежен, когда Смерть стоит у него в ногах).

Прямого запрета для умирающего видеть свою смертную свечу в восточнославянских текстах не встречается, но поставленная «в изголовье» смертная свеча естественно оказы­вается вне его поля зрения. Зато сам умирающий и сакральное место в изголовье находятся в поле света и защитная функция свечи здесь очевидна.

Не менее распространенным для русской традиции можно считать вруче­ние умирающему его смертной свечи: «...когда с больным начинается агония, запаливают восковую свечу и дают ее в руки умирающему», следовательно, умирающий мог, вне всякого сомнения, видеть свою смертную свечу до самого конца. Умерший со светом, не утративший с ним связи даже в самый послед­ний момент, разумеется, умер правильно, и переход его должен быть благопо­лучен.

В таком контексте становится понятной примета: «...если умирающий удержал в руках зажженную свечу во время отхода, то он умер праведни­ком». Однако у южных славян, в частности в болгарской (сев.-зап.) традиции, распространен запрет на то, чтобы умирающий мог видеть свою смертную све­чу:  «Когда (человек) умирает, зажигают восковую свечу... чтобы не умер без света, что представляется большим грехом, и держат ее за изголовьем умираю­щего, чтобы тот ее не видел...» (Охрид, Струга, Кукуш и др.). В некоторых местах смертную свечу изготавливали в рост умирающего, поскольку фитилем служила снятая с него мерка, и зажигали ее и устанавливали так, чтобы умира­ющий не видел, и верили, что, когда свеча догорит, наступит смерть (КапанЦы). В этом случае смертная свеча оказывалась двойником умирающего и вводилась в ритуал в качестве атрибута, регламентирующего окончание его жизненного срока.

Свеча при кончине была у славян обязательным элементом ритуального оформления момента расставания души с телом: болгарское выражение «държат му свещ» означало то же, что в понимании русского «положить подобраза». Отсутствие зажженной свечи могло стать причиной трудной смерти, оно воспринималось как очень серьезное несоблюдение, в сущности наруше­ние, ритуала, сродни отсутствию отпевания, неустроенным поминкам, несвое­временному оплакиванию и т. п. Такая смерть была не просто бедой, она ложи­лась тяжким грехом на души живых («Упустили го без свещ», — говорили про несчастного покойника те же болгары, считая случившееся безусловным позо­ром для его родных).Кроме мучительного чувства вины они должны были терзаться пониманием возможных негативных последствий смерти без свечи для души их умершего родича. О том, что живые вполне осознавали всю тя­жесть этих последствий, свидетельствуют, например, хорошо сохранившиеся у южных славян характерные формулы проклятия: «Немао ни ко да ти свеЬу за­пали на самртном часу!» [Чтоб никого не нашлось зажечь тебе свечу в смерт­ный час!] (вариант: «Немао ти ко упалити смртну свеЬу!» [Чтобы некому было зажечь для тебя смертную свечу!]), «Слщепац био и на оном свщету, дабогда!»[Дай тебе Боже на том свете слепым быть!] (серб.) и т. д.

Важность скрупулезного соблюдения живыми всех обрядовых действий со смертной свечой не вызывала сомнений. Равно как и обязательное выполне­ние последующих ритуальных действий, поддерживающих норму и исключаю­щих ее нарушение, таких как: ежегодное, еще недавно предпринимавшийся русскими повсеместно «про­чищение глаз родителям» — обметание («опахивание») зеленью могил на Тро­ицу; соблюдение общеизвестного у славян правила хоронить до полудня, «что­бы покойнику довелось еще завидеть света»; строгое соблюдение запретов заниматься женскими работами, связанными не только с обработкой льна, конопли и шерсти (трепать, чесать,  мыть, прясть, ткать и т. д.), но и со стиркой, и с уборкой дома (белить, подметать, выгребать золу из печи и т. д.) в определенные дни, чтобы тем или иным способом не «за­мусорить» глаз родителям, не лишить их зрения.

Несоблюдение упомянутых запретов, напрямую зависящих от живых, не только лишало умерших зрения, возможности видеть: сновать нельзя — «заснуешь очи на том світі» (Житомир.), прясть и ткать нельзя — «на тым свете пыль летит в очи тым мэртвым» (полес.), выгребать золу из печи нельзя —она же засыплет глаза умершим (орлов.), белить в доме нельзя — «покойнкови глинкою очи заллеш» (Ветлы) и т. п., но и сбивало их с пути, лишало возможности благополучного перехода, например: кто снует в субботу — «де­дам дорогу заснувае», а в поминальные дни это чревато тем, что «будут мерлые снавацца в деревне» и «душа [тому що вочи заливають] будэ плакаты».

Мо­тивы виденья (зрения/слепоты) и знания пути (=доли, судьбы), по которому следует идти душе умершего, оказываются, таким образом, тесно взаимосвяза­ны (ср. с сербским проклятием: «Не дао му Бог cpehe ни при смрти свеЬе» [Не дай ему Бог ни счастья, ни смертной свечи]).

Перспектива того, что душа умершего может застрять на переходе отягоща­лась еще и страхом, что, никуда не попав и ожесточившись, умерший станет вампиром и начнет беспокоить живых.

Во многих славянских традициях в качестве апотропея и средства против превращения умершего в вампира сразу после смерти в изголовье (!) или в руки (!) покойного ставили горящую свечу, причем свеча должна была гореть по­стоянно. В северо-западной Болгарии, например, было принято устанавливать в изголовье умершего так называемую ламбаду — особую большую свечу, которой суждено было гореть денно и нощно все то время, пока мертвец находился в доме, а затем и в церкви во время отпевания и вплоть до самого момента погребения; эту же свечу зажигали затем и на всех поминках, включая 40-й день. А в юго-западной Болгарии, чтобы защитить дом от вампира, над умершим ставили на гребень свечи и зажигали. Кроме горящей свечи, чтобы избежать превращения покойника в вампира, использовались такие средства, как земля (разумеется, освященная), которую сыпали умершему на грудь (боен., герцегов.), железо — клали ему под голову нож (макед.), крест, который наносили на тело умершего не застывшим свеч­ным воском (хорв.).

Восковые кресты и специальные амулеты из воска, похо­же, считались сильным апотропеическим средством, так как были достаточно широко распространены у всех славян: болгары восковой крестик возлагали взрослому умершему на руки, а покойнику-ребенку — на лицо (Фракия), укра­инцы на груди покойного оставляли восковой крестик, а в руку ему вставляли свечу (Покутье), поляки прилепляли на шею усопшему пять шариков из воска (Быдгощ.), а у сербов было в ходу опоясывание умершего тонкой свечой по го­лому телу. У болгар применялся не менее уникальный прием: чтобы не были видны зубы (чтобы тем самым не спровоцировать их рост и приобретение ими хорошо известной «железной» крепости), уже обмытому, обряженному и уло­женному по всем правилам покойнику между губами (горизонтально) засовы­вали восковую свечу.

Видимо, как с защитной, так и с очистительной целью белорусы окуривали свечным воском уже готовый гроб (могилев.). А пламя свечи, случалось, использовалось южными славянами (наряду с разрыванием руками, использова­нием заостренного камня и т. п.) для «разрезания» холста, предназначенного на саван.

Еще одной причиной превращения покойного в вампира, и она хорошо из­вестна как южным, так и западным славянам, были открытые глаза — «покой­ники, погребенные с открытыми глазами, становятся вампирами». После на­ступления смерти запрет смотреть на отражающие поверхности переходит на оставшихся в доме живых и жестко соблюдается, особенно в первые дни трау­ра, пока умерший находится в доме (завешанные зеркала, вылитая вода и т. п.). Страх встретиться взглядом с глазами умершего заставляет живых позабо­титься, чтобы они были закрыты (древняя погребальная маска, воздух, повязка, медные монеты и т. п.). Западные славяне, например, покойнику, которого по­дозревали как потенциального вампира, завязывали глаза платком, чтобы ли­шить его возможности (видеть) вредить живым после смерти (пол.); а у восточ­ных славян, чтоб обезвредить опасного покойника, священник непосредствен­но перед погребением высыпал жар из кадильницы в гроб, прямо
умершему на глаза — «значыть, чоловик той быу калдун, чародей».

Всем славянам знакомо представление, что, если у покойника остались от­крытыми глаза, значит, следует ждать новых смертей (русская примета так и трактует — покойник-де «следующего высматривает» (в вариантах повеем.)).

В южнославянских верованиях открытые глаза у покойника — это также вер­ный знак, что в доме будет еще смерть, но, кроме того, к примете возможно пояснение: открытые в момент смерти глаза означают, что покойник уносит с собой в могилу обиду (то, что не освободившиеся перед смертью от обид ста­новятся неблагополучными, ходящими покойниками, является очень распро­страненным верованием). «Мертвец не довжен позирать. Щоб був хороший (т. е. не досаждающий живым. — А. Я.) мертвец, йому очи закривають. Як не поправить, то вон потим сниться, обижается: „Чого ж ви мени не поправи­ли?"» (ровен.). И раз нормальные покойники должны на том свете видеть, а неблагополучные не должны, то прямой заботой живых является, чтобы тот, кому положено, видел, а тот, кому не положено, нет. Таким образом, о зрении умершего продолжали печься на протяжении всего похоронного цикла, вклю­чая период обязательных поминок (конкретного умершего), а также далее во время общепринятых поминальных дней.

Итак, глаза умершего должны быть закрыты, а свет в помещении, где он находится, должен гореть: «Всю ночь следили, чтобы не погасла свеча возле покойника... Покойник не должен оставаться ночью один и в темноте». Эти ночные бдения у мертвого тела хорошо знакомы всем восточным славянам, это называлось «караулить душу» (рус.) или «стерегти душу», «щоб чортяка не зробив якоі капості над мертвым...» (укр.): «Ночью в некоторых местностях женщины, обмывавшие покойника, оплакивают его, в других — поют „псал­мы", духовные стихи, или читают псалтырь, или просто ведут мирные беседы, а иногда и молчат...». Есть свидетельства, что у южных славян сохранился обычай ночного бдения с огнем, но в несколько измененной форме — это изве­стное «зажигание» — поддержание зажженного огня во дворе вечером. Нечто подобное «зажиганию» можно наблюдать у румын, а аналог «карауленья ду­ши» четко фиксируется у карелов («Спасибо, большое спасибо, что пришли бодрствовать белыми ночами, сидеть при восковых свечах. Не сочли за тяжелый труд, не пожалели времени, спасибо, что собрались на эти ночи в одну артель, в одном мшистом срубе на время отхода к сильным прародителям...» — так родственница покойного выражала в плаче благодарность всем, кто приходил проститься с усопшим и бодрствовать у тела по ночам).

«Карауленье» по сути дела было бодрствованием по ночам и расценивалось как запрет спать, когда в доме находится покойник, потому что душа умершего, согласно традиционному представлению, первое время (первые трое суток) находится неподалеку от тела. Поэтому, если смерть (особенно смерть хозяина или хозяйки дома) происходила в ночь, у восточных и западных славян был обычай будить всех домочадцев (что, разумеется, сопровождалось зажжением огня), так как присутствие души умершего считалось опасным для спящих — она может увлечь за собой их покинувшие спящее тело души, ведь сон так по­хож на смерть. Известно, что обычай будить распространялся на все живые объекты, принадлежащие семье: будили и объявляли о смерти хозяина или хо­зяйки домашнему скоту, птице, плодовым деревьям, пчелам.

В большинстве случаев традиция предполагала не ограничивать ночное бдение с огнем моментом погребения (если в бытовых мифологических расска­зах обычно фигурирует сюжетный ход 'ночь/три ночи возле мертвеца', то в сказках более традиционным будет 'ночь/три ночи на могиле'). Видимо, бодр­ствование с огнем возле/для покойника имело целью не только защитить умер­шего огнем (светом) и своим присутствием от демонических существ «иного» мира, но опять же очистить его, обеспечив тем самым благополучный переход и утверждение в светлом («райском») месте, и уже через это обезопасить от него самих себя.

В Сербии есть обычай класть в гроб или на могилу несколько угольков, ре­же поджигали немного соломы. Считалось, что это помогает мертвому попасть на «тот» свет, куда он в этом случае отправлялся очистившимися. А у болгар было принято, чтобы священник перед погребением непременно «...да е осве­тил гроба [...освятил могилу]». Кроме того, у болгар известен обряд «обжигания» («опаляне») покойника или могилы, который совершали в превентивных целях: «чтобы мертвый не встал из гроба», «не стал вампиром». Обряд совершали исключительно женщины, родственницы покойного, в полном молчании и, как правило, до восхода солнца (в крайнем случае — после захода или после полудня). Известен запрет совершать этот обряд на пасхальной неделе. Обычно огонь зажигали на 3-й день после смерти (намного реже случалось, что обряд проводили в день погребения или на 40-й день, и тогда использовали 40 свечей, потому что «столько всего святых, которые помогут умершему перейти в нужное место» (?)). Женщины обходили вокруг тела, или могилы, если погребение уже состоялось, и выкладывали круг из пакли (ваты или ниток), который затем поджигали. В северо-западных областях после этого в землю втыкали свечи, «чтобы в могиле было светло». Данные обряды связывают с трупосожжением, бытовавшим у древних славян, а также с одним из этапов обряда перехода, где огненный круг символизировал границу между мирами.

Обычай обжигания, чтобы очистить умершего и обеспечить ему благополучный переход, в русской традиции фактически отсутствует, но с ним частич­но может быть сопоставлен русский обычай «отпущения души», который мог как бы завершать собой основной этап перехода, и исполнял его обычно свя­щенник: «В сороковой день священник отпускает душу, и она отправляется в уготованное для нее место...», а мог быть проведен в самом начале перехода, и исполнялся в таком случае только своими, внутрисемейно, без посредника в лице священника, что в данном случае, возможно, свидетельствует о более древней форме: в ряде губерний дореволюционной России отпускание души происходило сразу по смерти и требовало участия всех родичей, а также обязательного зажжения ими свечей: «...после смерти домочадца, все, кто находился в избе, взяв по зажженной свече, выходили за ворота дома и молились на вос­ток — „отпускали душку"». На территории Рязанской обл. обычай «отпускать душу» активно сохранялся вплоть до 1930-х гг., причем выход всех домочадцев с зажженными свечами к воротам сопровождался там обязательным плачем, а соседи, «слыша плач, крестились и приговаривали: „Кончился, дай ему Бог Царство Небесное, рай пресветлый, хороший был человек"». Заметим, что в таком виде обряд мог проводится и на «сороковины», в общепринятый для «по­следних проводов» срок. Стоит упомянуть, что у болгар среди принятых ритуальных действий сорокового дня также устраивалось общее моление, напо­минающее по сути своей «отпускание души»: в заключение поминальной трапезы, когда к столу выносилась в горшочке обязательная вареная пшеница (=кутья), все присутствующие вставали и каждый, стоя, с горящей свечой в руке, вслед за священником молился о душе покойного... — «Тая душа що починала, Бог да я прости [Душу новопреставленного раба Твоего, прости, Господи]».

Во многих местах Рязанщины был зафиксирован обряд «совершение кану­на», который безусловно должен был восприниматься как этап очищения души умершего и подготовки его благополучного перехода. Согласно описаниям, около обмытого и обряженного покойника устанавливался с понятной ориенти­ровкой на передний угол столик («канунница»), на который ставили «стакан­чик с медом и прикрепленной к нему свечкой, а также плошку с солью и све­чой и буханку хлеба, объясняя это тем, что как встречают человека, так и про­вожают хлебом и солью. Рядом ставили небольшую чашку с зерном и воткнутыми в нее свечами...» (Шац. р-н). Свечи горели на кануннице и во время службы, и все то время, пока покойный находился в доме. Бывало, что на совершение этого обряда уходило «штук двести свечей». После погребения мед с канунницы, как правило, относили в церковь, где он стоял до 40-го дня, а зер­но уносили на кладбище и рассыпали по могилам.

Еще одним довольно специфическим компонентом похоронного обряда, который распространен в русской традиции и о котором в других славянских традициях упоминаний не встретилось, была так называемая встреча. «При выносе покойника из дома родственники покойника берут с собой стречу (новг.), встречник, первую встречу (ряз.), перву встречу, подорожну (влад.), стрешник (костром.) — обычно это пшеничный пирог или кусок холста, в который завернуты восковая свеча и монета — и дарят первому встречному. Это делают для того, чтобы покойному простился его первый тяжкий грех (ряз.). Получивший «перву встречу» считается счастливым: на том свете его будет первым встречать покойный, загораживая от «плохих путей» в ад и постилая холст на пути к местам блаженства (влад.)».

«Встреча» не является единичным случаем проявления взаимной заботы в отношениях живого с мертвым, эта же взаимность просматривается, например, в сопровождении покойного к храму на отпевание и до самой могилы с за­жженными свечами в руках, что считалось важным не только для души умер­шего, но также и для собственной души каждого провожавшего, потому что в рай идут те, кто «во гробе умерших со свечами провожали до Божьей до церк­ви, до сырой земли...»; а у В. И. Даля встречается еще более определенное «кого проводишь со свечой, тот тебя и встретит со свечой (говорят там, где обычай ставить ко гробу в церкви свечи)».

В конечном счете с этим принципом взаимности связан и обычай ставить свечи за души умерших, ведь, как известно, сами они о себе помолиться не мо­гут, но ждут поминовения от (своих) живых, за которых «молятся там денно и нощно...». Согласно некоторым представлениям, бытующим в народном православии (если судить по текстам обмираний), в мире «ином» как центр земли обетованной высится небесный храм, куда умершие приходят молиться за живых. Там и самим им можно очищаться от грехов, но доступно это «только то­му, за кого на земле молятся Богу и подают за него бескровную жертву». Оста­ется добавить, что церковь небесная отличается от земной необыкновенной красотой и размерами, а также тем, что вся она наполнена светом, так как свечи горят в ней бесконечными рядами и «как у моря не видно другого берега, так и я не могла глазами найти конца свечам...».

Во время ритуалов поминовения огонь и свет продолжали играть важную роль, причем свеча здесь, как и прежде, остается полифункциональной. У всех славян в той или иной степени можно найти свидетельства, что поминальные свечи использовались ими в качестве атрибута, необходимого для обретения (или поддержания) душой умершего той нормы, с которой связывалось желан­ное упокоение в мире «ином». Так, например, у русских, чтобы «отмолить» грешную душу, «нужно три года на Пасху освятить 40 яиц и купить 40 свечей, 2 коробки спичек. Осветить надо первым, чтобы успеть раздать, это следует встать с краю, где начинает священник святить, и потом раздать, кому яйцо, ко­му свечу зажжену. Зажигать отдельной спичкой. Если это выполнить, то через семь лет их Господь выведет из ада» (рус.). У болгар, которые сохранили по­минальные сроки в беспрецедентном объеме, — в 3, 9, 20, 40-й день, в 3, 6, 9-й месяц, а также и в 3, 5, 7, 9-й год после смерти родные отправлялись на кладби­ще, поливали могилу водой и вином, зажигали свечи и раздавали людям кутью и хлеб. Сербские женщины на «задушницы» (осенние и весенние поминаль­ные дни) также поливали могилы родственников и зажигали свечи за упокой их душ.

А в Македонии в годовщину смерти или на Троицу на могиле родича возводили с помощью соседей «дом» (приклад), который складывали из плоских камней и делали в нем «окошко», куда обязательно ставили зажженную свечу. У западных славян (пол., чеш., луж.) было принято непременное посещение кладбища ранним утром 1 марта с зажженными факелами, где по умершим служили панихиды и оставляли на могилах угощение, а словаки и моравы традиционно зажигали свечи на могилах родственников на Акиндина и Пегасия (2 ноября) на так называемые душечки, второй день праздника всех святых и т. д.

Таким образом, поминовением можно облегчить участь умерших, поддер­жать их молитвами, подаянием и зажигаемыми «за их души» свечами, причем не только на могилах, на кладбище, но в церкви и в первую очередь перед ли­ком той, которая всегда являлась безусловной защитницей мертвых душ — Богородицы. У боснийских сербов бытует поверье, что из свечей, поставлен­ных Матери Божией за души покойников, она плетет сеть, с помощью которой извлекает несчастные души из ада и помещает их в рай. Почти такое же по­верье было распространено на Западной Украине (Галиция, конец XIX в.), там женщины считали, что при вытаскивании конопли из воды хоть одно перевясло надо бросить по течению для Богородицы. Из такой конопли Богородица пря­дет нити и сплетает сеть, которую она затем забрасывает в адское пекло и вы­таскивает оттуда не очень грешные души. С этим представлением явно пере­кликается одна из болгарских легенд, в которой рассказывается, как однажды «Божа майка» заснула, но ее разбудил св. Петр, чтобы показать чудо: спасен­ные молитвами грешники переходят из ада в рай по тонкому конопляному во­локну.

В годовщину смерти и в известные поминальные дни души мертвых могут навещать своих близких, возвращаться к родному дому, поэтому, чтобы ука­зать им путь, живые зажигали для них свечи. В такие моменты огонь вновь иг­рал роль если не медиатора, то знака, указывающего «идущей гостить» душе конечную точку ее пути, место, где ее ждут. А для живых огонь становился объектом наблюдения, позволяя не только узнавать о «приходе» ожидаемой гостьи, но и «понимать» (а, значит, и удовлетворять) некоторые из ее желаний.

Ранее, например, уже упоминалась распространенная примета того, что душа умершего вьется поблизости, — посиневшее пламя свечи. Другая, тоже извест­ная, — мухи и мотыльки, летящие на огонь, вьющиеся вокруг огня. Поскольку были представления, по которым душа умершего могла покинуть тело в виде мотылька или мухи (иногда маленькой, иногда белой), то мотыльком или мушкой душа вполне могла прилететь на зажженную в Рождественский сочельник свечу (укр.).

«В Херсонской губ. утверждают, что если не будет роздана зау­покойная милостыня, то душа умершего явится в виде ночной бабочки и будет виться вокруг зажженной свечки.  Увидав таковую, родственники умершего на другой же день собирают и кормят нищих». Еще более влекущим, чем огонь обрядовой свечи, для души покойного оказывается огонь семейного очага.

Примет, связанных с печным огнем или тягой в печной трубе в поминальное время, у славян тоже немало: «...если головня или уголек выпадет из печи или трещит огонь в трубе, говорили, что это душа в огне мечется» (пол.); если пламя в очаге в день всех святых потрескивало и давало много искр, считалось, что это души мертвых «просят есть», и тогда их «кормили», бросая в огонь крошки хлеба и щепотку соли (словен.);слышится завывание ветра в трубе — «чья-то душа родная жалуется, что ее не поминаем» (влад.);гул в трубе — ду­ша покойника пришла (зап.-рус.) и т. д.

С семейным или родовым (своим) огнем связывался один из многочислен­ных запретов, возникавших для живых с отправлением погребальных и поми­нальных обрядов, — запрет давать в поминальное время свой огонь «на вы­нос». В момент смерти домочадца (особенно в случае смерти хозяина или хозяйки) традиция требовала, чтобы огонь очага был потушен и заново зажжен уже по погребении умершего, следовательно, все время нахождения покойника в доме и домочадцы, и само жилище оказывались лишенным защиты родового огня. Здесь необходимо помнить о том, что родовой огонь считался чистым — это был освященный огонь, вынесенный из церкви с богослужения, и потому он наделялся магической и охранительной силой (вообще освящение огня про­исходило в четверг, пятницу или субботу накануне Пасхи, на Рождество, в ка­нун Крещения; а новый огонь высекали в церкви во время службы в Страстную субботу и приносили домой с помощью свечей, древесного гриба или освящен­ных в Вербное воскресенье веток). Огонь семейного очага ассоциировался со счастьем-судьбой рода, был условием его существования (одним из самых сильных проклятий у болгар было: «Чтоб никогда не видеть огня в родном до­ме»), угашение его или вынос, одолжение хотя бы малой его части, ставило под угрозу судьбу семьи: «...если недосмотром или небрежностью хозяйки в загнетке потухнет огонь, то это признается тяжким грехом и признаком гряду­щих бедствий  и испытаний в доме» (сиб.); ср. с сербским запретом на время по­сле заката: «...огня из дома не дают ни в каком случае; каждый должен хранить свой огонь в своем доме; если огонь погас, пусть высекает!»; Д. К. Зеленин приводит также чувашское поверье, связанное с запретом давать свой огонь на сторону (ибо уходит счастье), и сообщает, что аналоги этого запрета существу­ют у немцев,  норвежцев, шотландцев, итальянцев и у мн. др. Приведем ряд запретов, которые не связаны с огнем, но затрагивают проб­лему взаимного виденья/невиденья живых и мертвых, а также регулируют по­ ведение разных лиц по отношению к умершему.

Первый из них — запрет смотреть на покойника, особенно, когда в повстречавшейся процессии гроб с ним несут или везут открытым, а ему соответ­ственно опасно смотреть на оставляемый мир, так как, «если посмотрит мерт­вец, весь свет умрет» (полес.); в случае встречи похоронной процессии луч­шим способом защиты было осенить себя крестом и бросить вслед процессии горсть земли. Нежелательным считалось смотреть на похоронную процессию в окно, что могло вызвать у смотревшего заболевание глаз. Поскольку смотрение через окно являлось известной формой контакта с «иным» миром, позволяя увидеть невидимое: умерших, нечистую силу, судьбу и т. д., а взгляд мог не только устанавливать, но и разрушать границу (особенно если взгляды «встретились»), то запрет на визуальный контакт, когда это так опасно, совершенно оправдан. Кстати, еще более нежелательным было смотреть со двора в окно на покойника, лежащего в доме (житомир.). Белорусы, например, считали, что, если на «дзяды» заглянуть со двора в дом через окно, можно увидеть, как по­койники сидят вместе с живыми за столом. В традиционном деревенском доме, как правило, имелось «печное» или «волоковое» («дымное») окно, называв­шееся так потому, что через него выпускали дым от печи, оно же обычно испо­льзовалось и для подачи милостыни. У тех же белорусов считалось, что, если в течение 40 дней после похорон по вечерам заглядывать со двора в хату через печное окошко, можно увидеть умершего (бреет.). Желание увидеть умершего еще хоть раз породило различные приемы, под­час не санкционированные принятой обрядовой практикой (если нельзя, но очень хочется, то можно) и потому тем более опасные, но способствующие удовлетворению, в сущности, праздного любопытства. Так, например, на Смо­ленщине, чтобы на 40-й день после смерти увидеть души умерших, надо было надеть нестираную рубаху недавно умершего родственника и стоять поздно но­чью в избе молча, не откликаясь на зов. Можно было поглядеть на умерших, идущих домой к поминальной трапезе, и другим способом — залезть на печь с хомутом и новиной (новым холстом): «Як хочеш побачыць як ани идуць на вечэру — беруць хамут, сядзе у шыйцы на печцы и паглядае чэрэс хамут. Цихэнька, не трэ ничоа гавариць. Палатно беруць и хамут. На хамут накине этае палатно и бачаць, як мертвые идуць вечэраць» (гомель.). Надевание рубахи покой­ного или смотрение через хомут, разумеется, не единственные и даже не самые распространенные из известных в народной практике приемов, дающих воз­можность «поглядеть» на умерших.

Были случаи, когда обстоятельства делали желание увидеть умершего необходимостью, так как увидеть и опознать носителя опасности является одним из действенных способов его обезвреживания (общеслав.).

Зажжение свечи в таких случаях нередко оказывается единственным средством, обеспечивающим возможность не только увидеть, но и защититься от обнаруженной опасности, хотя результат защиты далеко не всегда соответствует ожидаемому. Так, в од­ной из быличек покойница, посещавшая дом невидимкой, после обнаружения ходить перестала, но все, кто ее увидел, умерли, включая и причину ее посеще­ний — младенца, на которого покойница напоследок взглянула. Мертвая мать невидимкой приходила по ночам кормить своего младенца. Нанятая в няньки старушка обратила внимание на странное поведение ребенка — днем не ест и заходится криком, а ночью как будто кто его накормит, после чего он спит,словно и нет его. Три ночи караулила старушка, а потом рассказала хозяи­ну-вдовцу о том, что слышала ночами... Собрал вдовец своих родственников и стал совет держать. И решили они не спать и поглядеть, кто по ночам ходит ре­бенка кормить. С вечера улеглись все на полу, поставили у себя в головах за­жженную свечу и накрыли ее горшком. В полночь отворилась дверь, кто-то прошел к люльке — и ребенок затих. В это время взяли и открыли свечу — смотрят: «...покойная мать в том самом платье, в каком схоронили, стоит на коленях, наклоняясь к люльке и кормит ребенка мертвой грудью. Только осветилась изба — она тотчас поднялась, печально взглянула на своего малютку и ти­хо ушла, не говоря никому ни единого слова. Все, кто ее видел, превратились в камень, а малютку нашли мертвым».

Другой запрет касался беременных, которые, как считали сербы, «не дол­жны участвовать в похоронах и зажигать свечу при покойнике». Такой зап­рет существует не только у сербов, он хорошо известен и восточным славянам. Мотивируется он прежде всего той открытостью, готовностью к переходу  находящейся в тяжести женщины (ведь и сама беременная считается пребываю­ щей в пороговом состоянии), когда она легко может «потянуться» вслед за умершим или же, что еще более вероятно, может потерять своего еще не ро­дившегося ребенка — он или «замрет» в утробе (родится мертвым) или родится, но долго не задержится, «отдаст свою душу умершему», уйдет за ним вслед.

Третий запрет относился к матерям, потерявшим детей-малолеток, и в пер­вую очередь младенцев: матери плакать об умерших детях — грех, потому что «который младенец помер, то это Богу свечка ушла» (повеем.)

Слезы же по отношению к мертвым вообще, особенно слезы материнские, а также те, которые «выходят» за установленные традицией рамки (и временные, и эмоциональные), как уже ранее говорилось, были способны сделать переход для умершего невозможным, лишить его душу пребывания в светлом райском месте, погрузив в вечную тьму.

Итак, можно сделать вывод, что свечи в обрядах, связанных со смертью, по­гребением и поминовением, имеют широкий спектр функциональных характери­стик, которые являются общими для славянских представлений в целом, а также имеют отдельные аналоги и в западноевропейских представлениях о свечах.

Обобщенно этот спектр выглядит так:

Свеча оказывается атрибутом, маркирующим как время, так и пространство перехода (регламентирующая функция), при этом она может проявлять себя и как элемент активный, без которого переход оказывается крайне затруднен­ным, если вообще возможным (медиативная функция), и как ограничитель контактной зоны, причем ее свет защищает контактирующих (апотропеическая функция). В ряде случаев защита носит двойственный характер — она распространяется и на умирающего, находящегося в состоянии перехода, и на контактирующих с ним представителей мира живых.

К апотропеической примыкает функция очистительная, когда огонь свечи и, реже, свет используются для очищения как самого находящегося в состоянии перехода, так и бывших с ним в контакте.

Продуцирующая функция для огня свечи почти не свойственна, хотя достаточно распространен перенос с ее помощью «чистого» огня из храма в дом, и, следовательно, тут можно усматривать связь со «своим», родовым огнем, уже в полной мере обладающим продуцирующей функцией.

В одних случаях сама свеча, в других — ее огонь — и опять же это просматривается во всех обрядах перехода — может выступать в качестве замены или двойника субъекта перехода. С этой функцией могут связываться и вариан­ты использования свечи в качестве временного ограничителя для переходящего (зажженная во время агонии смертная свеча угасает и «угасает» умирающий, и т. д.), и для превентивных действий в отношении живых, введенных по тем или иным причинам в латентное состояние перехода, которое может активизи­роваться, если не будут приняты защитные меры (свеча-«двойник» для оставшегося близнеца).

Следует упомянуть и прогностическую функцию свечи, которую можно наблюдать в развернутом виде в приметах и гаданиях.

Функциональные особенности свечи могут находиться в прямой зависимо­сти:

1. от условий ее изготовления (времени, материала, как идущего на корпус, так и на фитиль, размера, цвета, формы и др.);
2. от момента ее освящения (рождественская, сретенская, вен­чальная и т. д.);
3. вот места ее расположения во время обряда по отношению к субъекту пе­рехода (в изголовье, в руках, на кануне, на хлебе или в зерне, в воде, в печи, в земле и т. д.);
4. от количества, необходимого для проведения ритуала (одна, две, три, пять, семь и т. д., кроме того, разрозненно они используются или скрепленны­ми вместе и даже переплетенными), и т. д.;
5. от качества ее горения (яркость/тусклость, пылание, мерцание, коптение, ровный свет, цвет пламени, горит/не горит и т. п.).

Все это может лишь частично пересекаться или совпадать с общеславянскими верованиями, указывая на локальную специфику функционирования свечи (как в отношении использования, так и в отношении проявления).

Свеча (и в целом, и по ее составляющим: свет, огонь, воск, фитиль, верх/низ) может играть самую разнообразную роль в конкретных случаях визу­ального контакта представителей разных миров, причем использоваться кон­тактирующими взаимно (двусторонне).

В отношении самого взаимного виденья/невиденья (слепоты) представителей разных миров можно сказать следующее. Во-первых, тема взаимного виденья/невиденья представляется малоизучен­ной и безусловно нуждается в основательном и подробном исследовании. Тем более что материалы, сохранившиеся в славянской традиции, позволяют говорить о том, что данная тема некогда была весьма развернутой и основательно разработанной, так как, по-видимому, занимала важное место в древних верованиях.

Во-вторых, визуальный контакт представителей мира живых и представи­телей иномирья, как правило, имеет место в результате нарушения нормы сосуществования этих миров. Поэтому традицией для регламентации визуальных контактов (потому что таковые имеют двойственную природу — они и страшат, и оказываются желательными, а подчас и необходимыми) была создана сложная система правил и запретов, помогающая избежать нежелательных контактов или нейтрализовать последствия таковых.

Наконец, в-третьих, опираясь на имеющийся материал, можно говорить о присутствии тендерного аспекта в данной теме — женщины (имеются в виду разновозрастные группы) чаще оказываются в ситуации визуального контакта и принимают в нем или непосредственное активное участие, или участие пассивное в качестве наблюдателя-контролера, или вообще выступают в роли зна­ющего «дешифровщика» полученной в результате контакта информации, кото­рый сам в контакт не вступал. Причем первые две упомянутые формы участия касаются главным образом тех случаев, когда речь идет о естественных причи­нах, приводящих к нарушению нормы и вызывающих визуальный контакт представителей разных миров.

Никитина А.В.